Наша улица (сборник) - З Вендров

- Я не могу больше оставаться дома. Она меня мучает, есть не дает, бьет меня...

- Бедные Зелдины сиротки... - пожалела тетя. В ее словах прозвучала искренняя боль. - Такая змея, такое ничтожество издевается над детьми Зелды, над покинутыми сиротками, горе мне! Ну-ну, Зямеле, не принимай близко к сердиу. Побудешь пока у нас.

- Хватит! -с деланной строгостью прикрикнул на нее дядя. - Дзй ему лучше покушать, он, наверно, проголодался в дороге, этот путешественник!

- Отец знает, что ты ушел к нам? - вдруг вспомнил Левик, парень со шрамом на щеке.

Мое молчание и опущенные глаза ответили лучше слов.

- Ах, та-ак? - почесал дядя Нафтоле в своей седоваторыжей бороде. Стало быть, ты беглец, ушел из дому, не попрощавшись? Нехорошо, скверная история!

- Ничего страшного! - снова взяла меня под защиту тетя. - Когда ты в воскресенье, бог даст, будешь в городе, ты скажешь Хаиму, что мальчик у нас.

- Глупости! А до воскресенья? Ведь Хаим бог знает что подумает!

- Смотри какой преданный родственник, - с досадой сказала тетя. - Если бы Хаим так заботился о своих сиротах, как ты заботишься о нем, он не взял бы к себе в дом такую кикимору.

- Все-таки надо ему сегодня же послать с Федором записку, - решил дядя.

- Посылай не посылай, делай что хочешь, только мальчика оставь в покое. Идем, Зямеле, в дом, я тебе дам чего-нибудь поесть. До ужина еще далеко.

Через несколько минут передо мной на столе стояла глиняная миска с горячей картошкой и холодная простокваша, сдобренная несколькими ложками сметаны, и я уплетал свой первый завтрак на моем долгом пути вокруг света.

4

Каждый день дядя Нафтоле или кто-нибудь из его сыновей возит молочные продукты в город, и каждый день отец через них передает, чтобы я возвращался домой.

- Отец сказал: хватит тебе дурачиться. Пора вернуться домой и взяться за дело, - говорят они мне каждый раз.

Одна только тетя Либа слышать не хочет об этих наказах.

- Подумаешь, какой его там ждет дом! Он еще достаточно хлебнет горя с этим уродом. В школу ему теперь ходить не надо - каникулы, так пусть пробудет у нас все лето.

- Ты, видно, хочешь из этого сорванца сделать законченного бездельника, - недовольно откликается дядя.

Он считает, что тетя меня балует.

- Отвяжись, прошу тебя! - теряет терпение тетя. - Ты посмотри, как ребенок выглядит. У этой косоглазой красотки от него ведь и половины не осталось, горе мне!

Дай ему хоть немного прийти в себя.

Я делаю жалостное лицо: пусть дядя видит, что от меня и в самом деле половины не осталось.

Но дядя Нафтоле упорно не хочет этого замечать.

- Смотри, Либа, ты портишь парня! - предупреждает он тетю.

- Ничего, пусть мои дети будут не хуже его! Увидишь, какой из него выйдет человек, с божьей помощью.

Мое сердце полно благодарности к доброй тете.

Домой? Куда домой? Я теперь нахожусь на расстоянии не в двенадцать, а в двенадцать тысяч верст от своего дома.

Учителя, товарищи, мои домашние, пигалица - все, чем я жил до побега, удивительно быстро, быстрее, чем я мог себе представить, потеряло в моем воображении свои живые очертания. Если бы не наказы отца, я бы и не вспомнил, что у меня был когда-то другой дом.

Я душой и телом в новом мире. Теперь я уже могу отличить пшеницу от ржи и гречиху от овса; цветы клевера не сойдут теперь у меня за птичье молоко, а цветущую гречиху я не приму за поле, на котором растет сметана, как подшучивал надо мной первое время мой двоюродный брат Рувим, который старается походить на городского.

Босой, в подвернутых выше колен штанах, в рубашке с расстегнутым воротом и засученными рукавами, я ношусь по деревенской улице, по полям и лугам, забираюсь далеко в лес.

Поля эти, конечно, не просто поля бранчицких крестьян, а лес не просто лес бранчицкого помещика, где хищными зверями можно считать разве лишь комаров и зайцев...

Нет, передо мной прерии Индианы и Миннесоты, девственные леса Канады... Я не я, и Юдка не Юдка, мы - ковбои, объезжающие диких лошадей на ранчо Северной Америки.

Набросив мешки на спины наших мустангов, чтобы мягче было сидеть, мы несемся галопом к выгону - эй, эй!

Нередко мы с Юдкой отправляемся в ночное. Разумеется, мы не просто пасем лошадей.

С карманами, набитыми сырой картошкой, едем мы тихонечко лесом, выслеживая лагерь краснокожих. В лесу уже совсем темно. Между деревьями повис беловатый туман. Мы то и дело нагибаем головы, уклоняясь от влажных веток, которые хлещут нас по лицу. Тучи комаров кружат над нашими головами, наполняя лес однообразным звоном. Тихо приближаемся мы к знакомому лугу. Там и сям торчат на нем почерневшие пни, похожие на культяпки; одинокие дубы кажутся в ясном свете луны словно высеченными из камня: ветка на них не шелохнется, не дрогнет листок. Вокруг костра из трескучего сухого валежника растянулись темные фигуры ребят. На их лица падают медно-красные отблески пламени, и в глазах отражается огонь. В темноте из леса доносится фырканье пасущихся лошадей. Юдка стреноживает наших лошадей и отпускает их. Он бросает на землю мешок, вытягивается на нем у костра и начинает совать в горячую золу картошку.

Я вовсе не в бранчицком лесу, вокруг меня джунгли Южной Америки. Не Петька и не Ванька растянулись у костра рядом со мной. Нет, это мексиканские охотники или же разбойники. А может быть, я нахожусь в лагере первых американских поселенцев, прибывших на первом парусном судне "Мейфлауэр"... Выбор велик...

Время, однако, не стоит. Колосья поднимаются все выше, наливаются все полнее. Пшеница наряжается в золото. На полях убирают рожь, и дядя Нафтоле, возвращаясь из города, привозит то платок для своей единственной дочери, то новые картузы для мальчиков, то библию в переводе на разговорный язык для тети Либы - все говорит о том, что приближаются осенние праздники.

И тогда... тогда дядя вместе со своей болезненной женой, с крепко сбитой дочерью, с пятью сыновьями, вместе со своей лошадью, жеребятами и кудлатой собакой повезет в город также и меня - прославленного путешественника, вождя индейцев, отважного ковбоя...

Но нет, этого не случится! Прежде чем дядя, который мне вовсе не дядя, а предводитель враждебного племени, успеет полонить меня, мы с Васькой Лопухом удерем в Занзибар.

Встреча с Васькой Лопухом - самая счастливая случайность в моем путешествии вокруг света.

Познакомились мы с Васькой как будто самым обыкновенным образом, но при несколько необычных обстоятельствах. Дочь дяди Нафтоле, Доба, часто брала меня с собой в имение, когда шла на ферму доить коров. В имении было на что посмотреть. Большой барский дом с мезонином, с круглыми белыми колоннами, с широким крыльцом и тянущейся вдоль всего дома застекленной террасой с цветными стеклами представлялся мне волшебным замком. А яркие, многокрасочные цветы около террасы, большие серебряные шары на белых колонках, в которых все отражается головой вниз, золотистые песчаные дорожки между цветочными клумбами... Да ведь так, наверно, выглядят дворцы индийских магараджей или южноамериканских богатых плантаторов...

Однажды, когда я стоял возле коровника и издали любовался великолепием помещичьего дома, моим глазам представилось поразительное зрелище: через открытые двери барских покоев выпорхнул на террасу с цветными стеклами светлый ангелок - сплошной муслин, голубые ленты и белокурые локоны. В своем белом легком платьице и в светло-голубых коротких чулочках, ангелок с такой легкостью порхал по террасе, что казалось, вот-вот он расправит крылья и улетит.

- Ой, Доба, смотри! - воскликнул я в упоении, указывая рукой на девочку.

Доба подняла голову от подойника, посмотрела в ту сторону, куда я показывал, и бесстрастно заметила:

- Это паненка Ванда. Ей недавно исполнилось десять лет.

И снова принялась доить, как будто перед ней был не чудесный ангелок, а обыкновенная девчонка. Кто знает, как долго я простоял бы с открытым ртом в изумлении перед белокурой девочкой, если бы не увидел нечто такое, что еще больше потрясло мое сердце: крестьянский мальчишка моих лет, с лицом, густо усеянным веснушками, и с шапку темно-рыжих волос, вывел из конюшни, которая находилась как раз напротив коровника, удивительную, шоколадного цвета лошадку - маленькую, на коротких ножках, с маленькой головкой и крошечными настороженными ушками, с коротко подстриженной гривой, которая щетинилась на короткой толстоватой шее, - настоящая игрушечная лошадка, только живая.

Потешно подстриженная челка на ее лбу с белыми пятнами и длинный-предлинный хвост до самых копыт делали ее похожей на маленькую девочку, которая нацепила на себя мамино платье не по росту. Смешно и мило!

В кои-то веки увидишь такую лошадку, разве лишь в цирке. Для какого мальчишки такая лошадка не стала бы предметом мечтаний?

Хотя лошадка шагала спокойно и послушно, мальчик вел ее так, как опытные конюхи ведут горячих, норовистых коней. Одна рука у самых удил, вторая держит уздечку, тело откинуто назад: трудно, мол, удержать горячего коня...