Ястреб халифа - К. Медведевич

Тем временем, Аммар изложил условия ашшаритов: джунгары должны дать заложников — одного взрослого и троих несовершеннолетних сыновей, а также трех несовершеннолетних дочерей обоих ханов и всех знатных людей их племени. Детей следовало воспитать при дворце халифа — в истинной вере, среди достойных наставников. Допустить в кочевья дервишей-проповедников — дабы до людей степи дошло слово Всевышнего. Не преследовать и не чинить неудобств и препятствий обратившимся в веру Аш-Шарийа. Беспрепятственно пропускать все караваны, идущие из хань и Ханатты — и обеспечивать им охрану и сопровождение. Карать смертью или выдавать ашшаритам осмелившегося напасть на купцов или путешественников. Карать смертью или выдавать ашшаритам всякого военачальника или предводителя, осмелившегося переступить границы халифата. Платить дань и раз в два года являться в Мадинат-аль-Заура для подтверждения вассальной присяги — со всей семьей, до последнего грудного младенца и младшей наложницы. Халиф правоверных оставлял за собой право удержать при себе любого члена семьи хана — не считая тех, кого уже доставили к его двору как заложников.

Араган-хан подумал, покрутил ус — и согласился.

Когда неожиданно раздался голос Тарика, все вздрогнули.

Нерегиль протарараторил что-то на джунгарском тявкающем наречии, обращаясь к предводителю кочевников. Тот долго молчал, прежде чем ответить. Но в конце концов ответил.

… - Что он спросил? — дрожа от злости, наклонился Аммар к Ханиду.

В конце концов, у нерегиля могло хватить уважения к своему повелителю и к собранию, чтобы задать вопрос на ашшаритском. Но не хватило. Это мне за последний выезд и дракона, подумал Аммар. Ну какое же злопамятное создание. Ханид, тем временем, перевел:

— Тарик спросил, откуда Араган узнал про оставшихся в живых троих Мугисов и про место, где они скрывались.

Аммар медленно кивнул. Злопамятный-то злопамятный, но умный — этого не отнимешь.

Тут кочевник начал говорить — медленно, осторожно взвешивая каждое слово:

— Я ничего не узнавал, — так же медленно и осторожно переводил Ханид, — все узнал мой благословенный отец, Эсен-хан. Мой отец часто общался с Тенгри и духами, и ему было открыто многое. Он видел, если кто-то таит на кого-либо злобу и лелеет планы мести. Злоба и ярость Мугисов поднимались для него, как дым от костра в степи, — издалека видно.

Тарик опять что-то пролаял по-джунгарски.

— Он спросил, почему именно Мугисы? Почему не Тамим? Не Бермекиды? — срывающимся от страха голоском пискнул Ханид.

Ого, подумал про себя Аммар. Без году неделя в Аш-Шарийа, а какая осведомленность. Впрочем, как это ни неприятно было признавать, нерегиль был прав: Тамим, род Хусейна ибн Сахима, был несправедливо истреблен после несправедливой казни своего главы. Отец Аммара опасался мести за гибель благородного и — тут Аммар был с собой честен — ни в чем не повинного старого Хусейна. А вот Бермекидов перебили за разврат и нечестие Муавии ибн-Бассама: тот не нашел ничего лучшего, чем навещать по ночам покои Даджа, сестры халифа Мухаммада ибн Абд ас-Самада, отца халифа Амира Абу Фейсала, отца Аммара. Даджа прижила от него двоих детей, причем мальчиков. Когда непотребства в хариме халифа вскрылись и вышли наружу, ярость ибн Абд ас-Самада трудно было утишить казнью одного Муавии. Халиф опасался, что племянники станут угрозой для его старшего сына, — и приказал утопить незаконнорожденный приплод Даджа в Тиджре. Саму же Даджа он приказал вывезти в место Гвад-аль-Сухайль и побить там камнями. А Бермекидов схватили и умертвили — кого распяли на мосту, кого четвертовали. Женщин и детей, как водится, продали бедуинам и хозяевам певиц и лютнисток.

Не успели все эти мысли пронестись в голове Аммара, как хан Араган закончил обдумывать свой ответ. Джунгар поднял голову и сказал:

— Мой благословенный отец выбрал Мугисов, потому что ему было слово от Тенгри. Халифу Аш-Шарийа суждено погибнуть от руки женщины этого рода.

Это перевел Аммару Тарик — потому что Ханид зажал уши ладонями и хлопнулся в обморок.

Аммар бестрепетно встретил взгляд холодных серых глаз нерегиля. И мысленно проговорил: "Ну, что, будешь еще шипеть на меня за то дело? Теперь ты понимаешь, почему я велел уничтожить их всех до одной — до последней проданной в лютнистки девки? То-то. Ты в Аш-Шарийа, Тарик. Привыкай".

Не прошло и двух лун, как войска ашшаритов вернулись из похода в степи. Аммар чувствовал, как Тарика бьет горячая дрожь нетерпения — так ловчая птица переступает острыми, острыми когтями по коже наруча. Нерегиль рвался на север, к Исбилья и Куртубе — главным твердыням Умейядов. Аммар усмехался про себя, глядя, как его волшебный ястреб хищно разевает клюв и звенит колокольчиками на когтистых лапах, — но не спешил отвязывать должик. Тарик задыхался от поднятой войском и еле плетущимися рабами пыли и вынужденного безделья — и целыми днями пропадал в степи, кстати говоря, охотясь со своим огромным перепелятником.

А в Фейсале их уже ждали новости из Ар-Русафа — так называли вотчину Умейядов по имени самой высокой и снежной горы Биналуда. Этот хребет тянулся от южных границ Аш-Шарийа до самых равнин в междуречье Тиджра и Нарджис, но именно в виду Куртубы он ощетинивался скалистыми пиками, на вершинах которых даже летом не таял снег. И из благословенной земли Ар-Русафа верные халифу люди сообщали: Абд-аль-Вахид ибн Омар велел укреплять и чинить стены всех аль-кассаб[8] и замков, рыть вокруг них рвы и углублять те, что уже вырыты, запасаться припасами на случай осады, а также призвать в хашар[9] всех знатных юношей рода Умейя.

А самой главной новостью была вот какая: под знаменитыми полосатыми арками масджид Куртубы шейхи и улемы со всех концов ар-Русафа проповедовали — халиф отпал от истинной веры и пути его перестали быть прямыми. Аммар ибн Амир — более не прямо ведомый халиф верующих. Он взял на службу неверного, и более чем неверного — он приблизил к себе нелюдя, и отдал тому на растерзание правоверных. А ведь Али учил: да не будет над верующим стоять в начальниках зимми, неверующий, да не будет позволено зиммиям ездить верхом на чистокровных конях, а лишь на ослах и на мулах, и да носят они желтые тюрбаны, а рабы их — желтые с черным заплаты на одеждах. А халиф Аммар ибн Амир не только посадил бледномордое отродье шайтана на прекрасного ашшаритского коня, но и дал тому власть наступать на шеи правоверным, утверждать над ними свою неверную языческую волю и предавать их смерти. А ведь хадис говорит: "Если халиф и правитель области в душе помышляют, совершить ли им справедливость, Всевышний принесет благословение этой стране в пропитании людей, в торговле на базарах, в молоке животных, в посевах и земледелии и во всех вещах. А если цари и правители в душе размышляют, совершать насилие и притеснение или же сами совершают несправедливость, Всевышний принесет несчастья и неблагополучие в страну в корме животных, торговле на базарах, и в молоке животных, и в посевах земледельцев и во всех вещах." Что же случится со страной, вопрошали шейхи и улемы, правитель которой не только склонился к несправедливости, но и умножил бедствия правоверных руками неверного пса не из числа людей? Ничего хорошего, отвечали проповедники. Не время ли людям обратить свои взоры на твердыню благочестия, основу праведности, зерцало мудрости, — на дом потомков Зейнаб от Умейя?

Выслушав такие новости, Аммар приказал изготовить для Тарика знамя: белый — в цветах Аббасидов — длинный стяг, на котором почерком сульса было выведено — "ястреб халифа". Буквы вязи причудливо располагались так, что люди видели на знамени силуэт сидящего ястреба — крылья сложены, клювастая голова гордо поднята, когтистые лапы крепко вцепились в ветку. И халиф напутствовал своего воина такими словами:

— Лети в ар-Русафа, о Тарик, и прочти бени Умейя этот бейт древного поэта: "Кто не умнеет от щедрого дара, того исправляет суровая кара". Я последую за тобой, как только закончу свои дела с хашаром: ибо мой долг — распустить войско верующих после того, как оно исполнило свой долг перед Аш-Шарийа. Я награжу достойных и накажу провинившихся, и присоединюсь к тебе у стен Аль-Мерайа со своей гвардией.

Тарик поднял ханаттани и в тот же день двинулся на северо-запад.

…Над персиковыми садами жужжали осы и оглушающе звенели цикады. От усыпанных розово-желтыми плодами веток дорогу отделяли неглубокие, но широкие — в четыре зира — рвы. В этих канавах земля уже потрескалась, а трава высохла до жесткой белесой щетины. На горизонте пологие перекаты равнины Альмерийа, равнины Принцессы, замыкались песчано-серым очерком невысоких горных отрогов — там, на севере, грозный Биналуд прогибал спину и уходил в землю мягкими склонами гор аль-Шухайда.

К вечеру в канавы пустят воду, отведенную из Ваданаса: берущий начало в горах поток на равнине разливался, питая рисовые и пшеничные поля, виноградники, оливковые рощи и персиковые и апельсиновые сады веги — и конечно, саму Аль-Мерайа. Правда, его еще называли, как и саму долину, Альмерийа, город Принцессы. Рассказывали, что город прозвали так еще много веков назад, чуть ли не во времена Али, — когда старший сын Умейя, славный Сахль аль-Аттаби, якобы привез из похода на неверный Ауранн принцессу аль-самийа. Еще говорили, что Сахль подарил ей крепость на скале над рекой — чтобы женщина-самийа могла смотреться в зеркало вод и не скучала. Впрочем, многие полагали этот рассказ вымыслом — надежного иснада[10] к нему никогда не приводили, да и как он мог приводиться, если хадисы говорили: Али запретил союзы и брачные соглашения между людьми Аш-Шарийа и детьми Сумерек, а также между людьми и джиннами. Но у очагов старики продолжали рассказывать детям о волшебной жене внука Пророка — как она стояла на скале над рекой, а ветер развевал ее длинные шелковистые черные волосы, длиннее чем платье, а платье ее соткали из лунного шелка, и оно блестело и в свете месяца, и в свете солнца, и потому говорят еще, что не надо ходить на реку в новолуние — увидишь блеск белого шелка на волне, и все, потеряешь голову. Девица бросится в воду, не стерпев зависти к такой красоте, а юноша так всю жизнь и промается, мечтая о темноволосой женщине с бледной кожей и огромными лунными глазами, не женясь и не принеся потомства.