Блэк. Эрминия. Корсиканские братья - Александр Дюма

— Да, — сказал он.

— Если хочешь, я позову ее отобедать с нами.

— О! Нет, нет! Я думал только о том, как хорошо и свежо под этими деревьями.

— Если хочешь, мы присоединимся к ней и отобедаем там.

— Нет же, нет! — сказал шевалье. — Нам хорошо здесь; однако давай поменяемся местами: солнце бьет мне в глаза.

Капитан покачал головой. Было ясно, что он догадался, что за солнце слепило глаза шевалье.

Он без единого возражения пересел на его место.

После обеда шевалье спросил:

— Что мы будем делать?

— То, что здесь всегда делают после еды — отдыхать. Это называется сиестой.

— О! — согласился шевалье. — В самом деле, я очень плохо спал этой ночью и чувствую себя совершенно разбитым.

— Я думаю, — ответил капитан.

И оба вышли из хижины в поисках подходящего места; ведь сиеста на свежем воздухе гораздо приятнее, чем сиеста в хижине, как бы хорошо та ни проветривалась.

Шевалье не желал, чтобы его беспокоили во время сна.

Капитан указал ему на сад их хижины, как на самое надежное место.

Они вместе обошли его, подыскивая подходящий уголок.

Шевалье остановил свой выбор на пушистом ковре газона, затененного ветками гардении, которые, ниспадая до самой земли, образовывали нечто вроде шатра.

Источник прозрачной и прохладной воды, бивший из-под корней гардении, слегка увлажнял этот газон, понравившийся шевалье.

Думесниль, в большей степени заботящийся о прозе жизни, чем его друг, предусмотрительно захватил с собой просторную циновку; он расстелил ее на траве, покрытой каплями влаги.

— Оставайся здесь, — сказал он, — раз тебе нравится, я же пойду поищу какое-нибудь другое местечко, где тень будет такой же густой, а трава более сухой.

Дьедонне редко возражал, когда его друг принимал какое-нибудь решение; он расстелил подстилку, на которой могли бы улечься четыре человека, проследил, чтобы под ней не было ни одного камешка, способного впиться ему в тело, и только после этого заметил ее размеры. Он обернулся с намерением сказать капитану, что, на его взгляд, здесь вполне достаточно места и для двоих.

Но капитан уже исчез.

Тогда шевалье решил один воспользоваться всей циновкой. Он снял свой редингот, свернул его и положил вместо подушки под голову. Некоторое время он созерцал бесплодные попытки солнечных лучей проникнуть сквозь ветки гардении, следил взором за маневрами двух птичек, которые, казалось, были высечены из целого куска сапфира, затем закрыл глаза, открыл их, вновь закрыл, вздохнул и заснул.

Глава XII

КАК ШЕВАЛЬЕ ДЕ ЛЯ ГРАВЕРИ НАУЧИЛСЯ ПЛАВАТЬ

Сон не такое уж надежное убежище против тех видений, что со вчерашнего дня преследовали шевалье.

Поэтому он спал очень неспокойно.

Сначала ему приснились прекрасные ныряльщицы, виденные вчера; но только у них, как у сирен около мыса Цирцеи, были русалочьи хвосты; одна из них держала в руках лиру, другая систру, — у каждой был какой-нибудь инструмент, которым она аккомпанировала восхитительному пению, голосу, обещавшему любовь и несказанное наслаждение; но шевалье, воспитанный в мифологических традициях восемнадцатого века, зная, какую опасность сулит подобный концерт, отворачивал голову и, подобно Одиссею, затыкал уши. Затем он высадился на землю. Где? Этого он и сам не знал; вероятно, в Фивах или Мемфисе, так как по дороге, справа и слева, на мраморных пьедесталах он видел сидящих на задних лапах монстров с телом льва, но с головой и торсом женщины, этот символ Ночи, богини мудрости, которые в античности были окрещены сфинксами: но вместо того, чтобы быть высеченными из мрамора, как и их пьедесталы, эти сфинксы были живыми, хотя и прикованными к своему месту; их глаза открывались и закрывались; их грудь вздымалась и опускалась, и шевалье казалось, что они его буквально обволакивали ласковыми, любящими взглядами; наконец, один из них, с усилием подняв лапу, простер ее к шевалье, который, дабы избежать прикосновения, отпрыгнул в противоположную сторону; но второй сфинкс, в свою очередь, поднял лапу; за ним последовали остальные.

И все же было очевидно, что египетские монстры — их нежные взгляды и вздымающаяся грудь служили тому доказательством — не имели злого умысла против шевалье.

Даже наоборот.

Но шевалье, казалось, больше опасался доброжелательного отношения монстров, чем их ненависти.

Он искал, куда убежать, и думал, как это сделать.

Это была нелегкая задача, пьедесталы пришли в движение, будто заведенные каким-то гигантским механизмом, и он оказался в непроницаемом кольце.

В этот миг шевалье показалось, что рядом с ним возникло облако, из которого исходило сияние, облако, на котором в театре обычно возлежат зачарованные принцессы. Оно, казалось, только и ждало того момента, когда шевалье опустится на него, чтобы покинуть землю.

А глаза монстров становились все нежнее, их грудь волновалась все сильнее и сильнее, их когти уже почти разрывали его одежду, и шевалье отбросил все сомнения: он лег на облако и вознесся вместе с ним.

Но теперь бедному Дьедонне показалось, что облако оживает, что его белая дымка, похожая на хлопья снега, — это не что иное, как газовое платье, а твердое основание, на которое он опирался, — это тело; и так же, как тело Ириды, посланницы богов, способное, как и она, пересекать пространство, это тело принадлежало красивой молодой девушке с округлыми формами, с живой трепещущей плотью и огненным дыханием.

Она спасла шевалье, но спасла для себя одной; она уносила его прочь от опасности, но уносила в свой грот; она положила его на ложе из мельчайшего золотого песка, но положила рядом с собой и, как будто ее дыхание было в силах зажечь в земной груди огонь, горевший в ее божественной груди, прекрасная посланница, казалось, обожгла его губы пламенным дыханием своего сердца.

Это ощущение было столь явственным, что шевалье вскрикнул и проснулся.

Оказалось, он грезил лишь наполовину.

Маауни спала рядом с ним, и именно дыхание молодой таитянки обжигало его.

Подобно шевалье, Маауни после обеда принялась за поиски места, где могла бы насладиться дневным отдыхом.

Она заметила шевалье, спящего в самом очаровательном уголке сада и лежащего на подстилке, размеры которой в три раза превышали потребности одного человека; она не увидела ничего плохого, прелестное дитя природы, в том, чтобы позаимствовать у него на час или два ненужный ему кусочек подстилки.

И на этом куске циновки она заснула без всякой задней мысли, как ребенок около своей матери.