В те холодные дни - Владимир Сергеевич Беляев

Посмотрев до конца новую постановку по телевизору, он записал название пьесы и фамилию автора, чтобы посоветовать режиссеру своего городского театра поставить спектакль у себя. Пьеса, по мнению Косачева, была интересная, с современными героями — рабочими людьми, и говорилось в ней о важных проблемах жизни, об общественном долге человека, о его высокой нравственности.

Косачев находил способы «приучать» человека к красоте. Завел такой порядок, чтобы во дворе и в цехах всегда цвели цветы, требовал неукоснительного соблюдения чистоты во всех помещениях, гордился, что рабочие завода всегда одеты опрятно.

Он лично следил, чтобы люди чаще ходили в театр. На еженедельных оперативках Сергей Тарасович часто прерывал доклады мастеров о производственных делах и спрашивал при всех, когда мастер был последний раз со своими людьми в театре или в кино, что смотрели, понравилось им или нет, и почему. На таком разговоре присутствуют человек двести, слушают, задают вопросы. Конечно, все происходит в тактичной форме, по-дружески.

Вспоминая о планерках, Косачев подумал, что по приезде на завод обязательно расскажет о спектакле, который видел сегодня по телевизору…

Целые дни Косачев мотался по Москве, а ночами сидел в номере гостиницы, уточняя расчеты, переписывал и дополнял справки. Чем больше нарастала уверенность в успехе, тем нетерпеливее ждал, когда же наконец назначат совещание. Его не оставляла тревога, он торопился. Скорее бы получить добро, и — за дело!

Обидно тратить столько времени на согласования, обсуждения, консультации и другие формальности. Сколько бумаги потрачено на докладные записки, чертежи, расчеты, таблицы! Сколько вложено душевных и умственных сил!

Как ни крепился Косачев, он все чаще ловил себя на мысли, что устал, что дает знать о себе сердце. Останавливался на крутых лестницах, старался передохнуть незаметно, чтобы люди не видели его в эти минуты. Иногда вдруг, как привидение, вставал в его глазах старый доктор с белой головой и розовым лицом, сочувственно кивал, приговаривая:

«Да вы, батенька, смертельно раненный солдат».

«Чепуха, наваждение!» — отмахивался Косачев.

Но в голове все чаще мелькала мысль: а если упаду на бегу и не успею сделать дела? Конечно, подхватят другие, завершат и доделают все, что надлежит сделать. Но когда? А я уже на ходу, как заведенный мотор, осталось только включить — и сразу рванусь с места. Скорее бы начинать засучив рукава.

Он торопился, искал нужных людей, желая поднять всех, не упустить момента.

«Может, еще раз поговорить с министром, подготовить почву к совещанию? Попытаться склонить его на свою сторону? Да как? А может, съездить к академику Кузьмину? Он все понимает, все знает, хоть стар уже стал и, кажется, в драку не лезет. И все же чем я рискую? Не повидаться ли со стариком, попросить, чтобы поддержал проект у министра? С Кузьминым считаются, он в прежние времена весьма активно воевал за трубопрокатное дело».

Косачев узнал телефон Кузьмина и позвонил. Сказали, что Аркадий Петрович уехал на дачу и будет там до конца недели. Косачев спросил адрес и уехал к академику в дачный поселок.

В подмосковном сосновом бору было тихо, дышалось удивительно легко. Здесь и снег чище московского, и небо синее, и воздух легче.

У академика на даче была нарочито подчеркнутая старинно-русская обстановка: струганые сосновые лавки, плетенные из лозы стулья, вышитые рушники, льняные скатерти и салфетки, деревянная расписная посуда. Гостя принимали в большой столовой на первом этаже. Здесь было тепло, пахло березовыми дровами. В замерзших окнах виднелись темные ели.

Гость и хозяин сидели за широким столом, покрытым цветной накрахмаленной скатертью. Косачев уже достал карандаш, начал чертить на бумаге. Академик глянул мельком на чертеж, спокойно принялся разливать чай. Еще раз бросил взгляд на бумагу, разложенную Косачевым, присмотрелся, кивнул головой:

— Об этом ты, помнится, говорил мне еще в академии, лет тридцать назад. А почему я эту глупость до сих пор помню, как думаешь? Да потому, что эта глупость не глупость, дорогой мой Серега. Труба большого диаметра с двумя швами многим кажется наивной, детской выдумкой. А я убежден, что это не фантазия, а путь к решению проблемы.

Кузьмин говорил не торопясь, уверенным тоном, складывая голубя из туго накрахмаленной салфетки.

— А мне говорят: никто этого не делал, ты хочешь быть умнее всех! — сердито крикнул в ухо Кузьмину Косачев. — Это же не довод, Аркадий Петрович? Если никто так не делал, и нам, мол, нельзя? Вздор! Надо пробовать!

Кузьмин качнул головой, слегка возразил гостю:

— Риск, известно, благородное дело…

— Так-то оно так, — кивнул Косачев. — И потом нельзя же всю жизнь топтаться на одном месте?

— Нельзя. Но почему же я, понимая полезность твоей мысли, за тридцать лет не сделал даже попытки помочь тебе осуществить эту идею?

— Наверное, потому, что у вас достаточно своих идей, а жизнь одна, на все ее не хватит.

Кузьмин сложил голубя из салфетки, подергал за крылышки.

— Не в том суть, Серега. Сам знаешь: гром не грянет, мужик не перекрестится. Значит, еще не грянул гром. Выходит, наша промышленность обходилась пока без твоего комплекса и без твоих двухшовных труб. А если понадобится, значит, сделают.

Салфеточный голубь в руках Кузьмина трепыхал крыльями, раздражал Косачева.

— Конечно, сделают, — сказал Косачев. — Не я, так кто-нибудь другой сделает. А мне хочется, чтобы именно я сделал такую трубу, мой завод, мои люди. Это наше изобретение, и мы должны сами довести дело до конца.

Косачев бросил карандаш на бумаги, встал со стула и опять сел.

— Я-то на твоей стороне, я понимаю, — согласился Кузьмин, разглаживая салфетку на колене. — Ты верен своим идеалам, вечный оптимист, всегда смотришь вперед, смолоду был таким. Мой тебе совет: не уступай, добивайся своего, у тебя есть экспериментальный цех, катай себе свои трубы и никого не спрашивай.

«Да понимает ли старик, о чем я толкую? Играет в кошки-мышки или в самом деле выжил из ума?» — подумал Косачев, слушая несуразные переходы Кузьмина от одной мысли к другой.

А Кузьмин дружелюбно смотрел на Косачева, улыбался, как радушный, хлебосольный хозяин.

— Значит, твоя мысль не всеми поддерживается? Странно. Прими мой совет: подними всех на ноги, докажи.

— А вы-то, Аркадий Петрович, как считаете?

— Я — за! Но я же не начальство, что толку от моего мнения?

— Я думал, вы сможете повлиять на министра, мы же однокашники, он тоже ваш ученик. Сам когда-то был директором завода, все наши хитрости постиг, должен бы войти в положение.

— Может, потому и спуску вам не дает, что хорошо знает вашего брата и вашу местническую дипломатию? Ты не любишь