Сестра моя Каисса - Анатолий Карпов

– Зачем нам этот Лувр, когда в магазинах куда интересней.

– Ну как же! – не понял я. – Даже если б там была только одна «Джоконда», и то б я пешком прошел через весь Париж, чтобы взглянуть на нее…

– Я так и не понял – зачем? – повторил Петросян. – Ну, посмотришь ты на нее – что изменится? Не увидишь – что потеряешь? Ты хочешь в Москве рассказать, что был в Лувре? – так говори! Кто будет проверять? Ты был в Париже – тебе поверят…

И необычайно гордый своей аргументацией, он взял Рону под руку, и они направились в огромный универмаг «Галерею Лафайет».

Пожалуй, хватит о гонорарах.

1971 год стал переломным. Спасибо Фишеру: благодаря его успехам, деловитости и напору шахматный бум был подпитан долларами столь щедро, что еще сегодня мы продолжаем пожинать плоды его усилий. Правда, пик давно позади. Если в 1975 году Филиппины предлагали за наш с Фишером матч пять миллионов долларов, то призовой фонд последнего матча на первенство мира в Барселоне составил «всего» два. Я пишу «всего» в кавычках, потому что это самый большой в истории шахмат гонорар. Но если учесть, что сейчас уже и доллар не тот, можно с уверенностью считать, что он ниже так и не состоявшейся финансовой вершины раз в пять.

Итак, 1968 год стал в моей жизни пороговым. Кончился один период, начинался другой. Я

1) стал жить самостоятельно,

2) поменял клуб и

3) нашел тренера.

В мою жизнь вошел Семен Абрамович Фурман.

Впрочем, вошел он позже, но именно в этом году началась наша взаимная приглядка, за которой последовало растянувшееся на целых два года осторожное, неторопливое сближение.

Я уже видел его однажды – когда мне было двенадцать лет – на учебно-тренировочном сборе шахматистов «Труда». В это время игрался матч на первенство мира между Ботвинником и Петросяном – последний матч Ботвинника. Фурман входил в число его помощников, и после очередной партии, отложенной в сложной позиции (Ботвинник считал, что должен взять в ней верх), дал неожиданную для остальной бригады оценку: надо искать ничью. «Будем искать только победу», – жестко потребовал Ботвинник (надо признать, что ситуация в матче его к этому вынуждала) – и все помощники его поддержали. Кроме Фурмана: «Сперва покажите мне ничью»…

Это было его правило, которое потом стало и моим: если партия отложена в неясной позиции, если позиция прочитывается не сразу, если ей нет однозначной оценки: выигрыш, – нужно сначала найти ничью. Сколько раз на моей памяти, обольстившись видимостью, первым впечатлением, шахматисты до последней минуты искали путь к победе – но потом бывали вынуждены признать, что ошиблись в оценке! Сколько необязательных поражений это принесло! Правда, настроиться на прагматический лад непросто: игрок по складу своего характера оптимистичен и до последней секунды надеется на удачу. Для Фурмана же это было проще и естественней, потому что в этом правиле – вся его сущность.

Следует сказать, что, несмотря на всю свою мягкость, Семен Абрамович – когда дело доходило до убеждений – был принципиален, тверд и непоколебим. Ботвиннику эта самостоятельность не понравилась, и он «сослал» Фурмана читать лекции малолетним шахматистам «Труда», собравшимся в Подмосковье. Но уже через два дня Ботвинник затребовал его обратно: Семен Абрамович оказался прав – партию спасти не удалось.

Фурман на том сборе меня не заметил – и это естественно. Я был мал и по росту, и по возрасту, и хотя шустрил – ни на что, кроме мимолетного любопытства, претендовать не мог.

Но меня Фурман поразил. Поразил глубиной шахмат. Глубиной, которую он открыл моим глазам легко и непринужденно, словно она была понятна, доступна каждому, а он лишь констатирует общеизвестные истины. Поразил узнаваемостью: я словно слышал свои собственные мысли. Вернее, у меня все это было на уровне ощущений и чувствований, я как бы только догадывался, что должно быть вот так, а не иначе; а почему так – уже не мог додумать, меня на это не хватало. А Фурман все это додумал до конца, мерцающий туман чувств он сконденсировал в кристаллы ясных мыслей. Он словно взял меня за руку – и я сразу почувствовал опору. И хотя он не вел меня, только поддерживал, я двинулся туда, куда и шел, уверенно и твердо. Потому что у меня открылись глаза.

Вот и судите после этого, как бы сложилась моя шахматная карьера, если б мы уже с того времени стали работать над шахматами вместе. Вынужден повториться: сам я не знаю ответа.

Вторая встреча с Фурманом случилась лишь спустя шесть лет. И опять на тренировочном сборе – перед командным чемпионатом страны.

Я его не узнал поначалу; вернее – никак не мог сопоставить с прежним Фурманом. Тот был моложавый, крепкий, смешливый, с густой шапкой черных волос. А теперь я видел перед собой пожилого усталого человека, который медленно двигался, медленно и неохотно говорил. Его волосы поредели и поседели, глаза потухли. Лишь изредка в них загорался огонек интереса, но в Фурмане не было энергии, чтобы поддержать его жизнь, и огонек умирал, задутый холодным ветром мысли: «Господи, да не все ли равно…»

Но я помнил прежнего Фурмана, помнил впечатление, которое он на меня произвел, помнил ощущение узнавания в нем своего видения и своих мыслей – все то, что поразило двенадцатилетнего мальчишку и что по-настоящему я начал понимать только теперь. Ведь не могло же оно пропасть без следа! Ведь где-то же оно было в нем – под пеплом опустошенной души…

Только через год я узнал, что незадолго перед тем Фурман перенес тяжелейшую операцию на желудке. У него был рак, и хотя врачи уверяли, что резекция прошла удачно, от него не скрывали, что только время покажет истинную степень этой удачи. Если продержитесь пять лет – будете жить долго. Но как их пережить – эти пять лет? Где взять силы, чтобы вернуть жизнь его прежнему оптимизму и мужеству, без которых вообще немыслима жизнь под обнаженным мечом судьбы?..

Эта – вторая – встреча не оставила во мне такого следа, как первая. Лишенный энергии, Фурман утратил глубину и монументальность – главные свои достоинства. Он был внимателен, аналитичен, порою зорок, щедр на идеи, которых у него было всегда с избытком, – короче говоря, это был обычный хороший шахматный специалист. Именно хороший, добросовестный, но не более того. Ничем не лучше других хороших и добросовестных шахматных специалистов.

Не скажу, что я разочаровался. Я просто старался понять. Мы с Фурманом оказались в одном клубе – и это хороший знак. Но далеко идущих планов я не имел. Потому что в шахматах я пока был почти никто, а Фурман – даже опустошенный Фурман, раздавленный, распятый болезнью, – он все же оставался специалистом, который помогал и помогает крупнейшим шахматистам мира. До полноценного его внимания, до равного общения с ним мне было еще расти и расти.