Ланселот - Уокер Перси

Дело в том, что мой прапрадед был смуглым, как Жан Лафит.[87] «Что ты сказал?» — переспросил он своего партнера, а тот ему ответил что-то вроде «Твоя фамилия очень тебе подходит». — «Это в каком же смысле?» — вежливо осведомился мой предок. «Ты вообще-то Гудлин или Гуталин?» — переспросил тот, намекая на смуглый цвет кожи, из чего в свою очередь явствовало, что его мать, очень белая креольская леди, поддерживала сексуальные отношения с негром. Не будем гадать, что здесь было более тяжким оскорблением — то, что она имела сексуальные отношения с кем-то кроме мужа, или то, что этим кем-то был негр. «Понятно, — ответил прапрадед. — Знаешь, что я тебе предлагаю? Через четыре часа встретимся, на рассвете, стало быть, — сойдемся на песчаной косе Видалия, куда не распространяются законы ни Луизианы, ни Миссисипи. С тесаками. И никаких секундантов». Так они и сделали. Секунданты были, но они так перепугались, что спрятались в кустах. Началась драка. Мой прадед убил своего соперника и, хотя тот тоже сильно его порезал, перевернул тело и вспорол горло от уха до уха. Потом он послал за топором, обезглавил и расчленил труп и скормил его зубаткам. Затем он вымылся в реке, перевязал раны и отправился вместе с друзьями в Нижний Натчез, где с аппетитом позавтракал.

Как бы ни было это жестоко, но я тоже мог бы так жить, хотя не думаю, что люди должны друг друга резать, как скотину. Однако это, по крайней мере, определенный образ жизни. Человек знает, на чем стоит, и знает, что надо делать. Даже поражение лучше, чем незнание.

Или я мог бы жить так, как ты, если бы в твоей жизни была правда.

Но то, что делается сейчас, непереносимо. Кроме того, я бы не мог это защищать.

Ты спрашиваешь, защищать что? Ладно, я приведу маленький примерчик. Видишь афишу на той стороне улицы? «69». Мужчина и женщина в позиции инь-ян предаются фелляции и куннилингусу на углу Счастливой и Благовещенской улиц. Что мне с ней делать? А ничего, через некоторое время ее просто снимут.

Поди сюда, Парсифаль, скажу тебе еще кое-что. Хочу не исповедаться, не признаться, хочу тайну открыть. В ней нет греха, потому что я не знаю, что есть грех. Я так понимаю, что перед тем как согрешить, надо знать, что такое грех — благословите, отец мой, ибо я сделал нечто такое, чего не понимаю. Я знаю, что такое вторжение, нанесение ущерба или оскорбление — это то, что нужно исправить. Поэтому я тебе и рассказываю, ведь исповедуюсь я или нет, но ты будешь связан — если не тайной исповеди, так узами дружбы.

Подойди ко мне. Оставь ты это окно. Посмотри на меня. Мы через многое прошли вместе — школа, война, беседы, блядки, футбол, приличные девчонки и неприличные, поэтому, раз ты знаешь меня и мое прошлое — кому ж еще знать, как не тебе? — я хочу и планами на будущее с тобой поделиться. Грядет новый миропорядок, и я стану его частью. Только не путай его ни с чем иным, о чем ты слышал раньше. Ни с вашим Обществом Святого Имени, ни с Христианским Движением против непристойности. Это не имеет ничего общего ни с Христом, ни с протестами. И не путайте с нацизмом. Нацисты были глупы. Если им и надо было вычистить Веймарскую республику, чем они отчасти и занимались, они все изгадили, затеяв гонения на евреев. Надо же, какая глупость! Евреи были абсолютно ни при чем. Нацисты — дерьмо, убийцы. Им следовало, наоборот, поощрять евреев. Половина евреев примкнула бы к ним, как это сделала половина католиков. Не путай это и с Ку-клукс-кланом, с этими бедными невежественными ублюдками. Негры, евреи, католики — все это неважно; попытка их обвинить только создает путаницу. Мы позовем и их, и вас. И не путай это с политикой Уоллеса[88] и его белого южного быдла. Да и вообще это не имеет отношения к политике.

Это другое. Что же?

Скажем так: убежденность и свобода. Убежденность такая: я не буду терпеть эту эпоху. А свобода в том, чтобы поступать в соответствии с убежденностью. И я буду действовать. Никто, кроме меня, не владеет убежденностью и свободой. Многие соглашаются со мной и имеют убежденность, но не готовы действовать. Другие действуют — убивают, бомбят, жгут, но они безумны. Безумные поступки безумных людей. Но что если найдется трезвый, разумный и честный человек и начнет действовать абсолютно трезво, разумно и честно? Тогда начнется новая эпоха. Мы начнем строить новый миропорядок.

Мы? Кто это — мы? Мы даже не будем тайным обществом в том виде, как это бывало раньше. Мы будем узнавать друг друга без всяких знаков и паролей. Никаких речей, митингов и политических собраний. В этом просто не будет необходимости. Один начнет действовать. Другой начнет действовать. Мы будем узнавать друг друга, как раньше узнавали друг друга джентльмены — нет, джентльмены не в том, старом, смысле этого слова — я не имею в виду социальные классы. Я говорю о качествах, присущих кому угодно — евреям и гоям, грекам и римлянам, рабам и свободным, белым и черным — о кодексе чести, уважении к женщине, нетерпимости к свинству и, самое главное, о готовности действовать, и действовать, если надо, в одиночку — это чрезвычайно важно, потому что на сегодняшний день ни один из двухсот миллионов американцев не готов действовать, опираясь только на собственный рассудок и свободу. Если отдельный человек способен действовать в одиночку, общество не нужно. Как мы будем узнавать друг друга? Точно так же, как генералы Ли и Форрест[89] узнали бы друг друга на сборище торговцев подержанными автомобилями с улицы Бурбон: Ли был джентльмен в старом смысле этого слова, а Форрест нет, но среди нынешних порождений ехидниных они бы тут же узнали друг друга.

У вас есть ваше Сердце Христово. У нас есть Ли. Мы — это Третья революция. В 1776 году Первая революция[90] победила тупых британцев. Вторая революция 1861 года[91] против алчного Севера потерпела поражение, как и следовало ожидать, поскольку мы погрязли в проблеме негров — сами и виноваты. Третья революция победит. Что такое Третья революция? Увидишь.

Я не способен выносить эту эпоху. И не буду. Я могу терпеть тебя и твою католическую церковь, я мог бы даже присоединиться к ней, если бы вы были верны себе. А вы стали частью эпохи. Вы встали с теми же блохами, что и у собак, с которыми полежали. Я бы чувствовал себя дома в Мон-Сен-Мишеле, на горе архангела с пламенеющим мечом, или у Ричарда Львиное Сердце в Акре. Они верили в бога, который сказал, что принес не мир, но меч. Что? Занимайся любовью, а не войной? Я предпочту войну тому, что в наше время называют любовью. Что лучше — эта блядская, мудацкая, распиздяйская, на ебле свихнувшаяся Чудо-страна США или легион римлян Марка Аврелия Антонина? Что хуже — умереть с Т. Джексоном[92] в Ченселлорсвилле или жить с Джонни Карсоном[93] в Бербанке?

Кстати, через пару месяцев меня отсюда выпустят. Спрашиваешь, что мы намереваемся делать? Мы? Я могу говорить только за себя. Тогда и окружающие начнут поступать так же. Позволь, однако, я приведу тебе пример из своей будущей жизни. Да, конечно! Возможно, я и сомневаюсь относительно прошлого, того, что произошло, — все так запутано, не хочется даже думать об этом — но что касается будущего, нового миропорядка и своей дальнейшей жизни, я все знаю в точности. Новый миропорядок не будет опираться ни на католицизм, ни на коммунизм, ни на фашизм, ни на либерализм, ни на капитализм, ни вообще на какой-либо «изм», а лишь на главную ценность нового человека — суровую нравственность, установление которой не обойдется без насилия. Мы не будем мириться с этой эпохой. И не надо говорить мне о христианской любви. К чему она привела? Могу тебе рассказать. С церковных кафедр она перебралась на радио и телевидение, и это стало ее концом. Евреи были мудрее. Билли Грэм[94] повалялся с Никсоном и подцепил от него новых блох, тогда как иудейские пророки жили в пустынях и не общались с порочными царями. Пророчествую: эта страна превратится в пустыню, и это вовсе не плохо. Голод и жажда лучше медленного гниения. Мы начнем в той пустыне, где потерпел поражение Ли. Пустыни чисты. Трупы там быстро превращаются в простые химические вещества.

Как мы будем жить без христианской любви? Просто: люди станут работать и заботиться о себе и о близких, будут жить и давать жить другим, и вести себя с должным уважением к окружающим. Если не получилось с любовью (то, что вон там — это что, любовь?!), между людьми будет обычная молчаливая учтивость. И галантность по отношению к женщинам. Женщин нужно спасти от избранного ими блядства. Женщины снова станут сильными и скромными. И дети будут веселы, потому что они будут знать, что им делать.

Ах, ты хочешь знать, как сложится лично моя жизнь? (Посмотрел бы ты на себя со стороны — какой у тебя сразу стал отстраненно-понимающий и покровительственный вид, ты весь внимание, прямо как здешние психологи — ну почему бы вам, священникам, не побыть иногда именно священниками?) Ну, хорошо, скажу тебе. Я собираюсь жениться на Анне, соседке по этажу. Думаю, она согласится. А ты, если захочешь, обвенчаешь нас. Я буду любить и оберегать ее. Ей будет со мной хорошо. Я знаю это, как знаю и то, что смогу осуществить намеченное. Ей уже гораздо лучше. Вчера мы наблюдали за проплывающими облаками, и она улыбалась. Она — первая женщина нового миропорядка. Ибо она перенесла худшее в этой эпохе и выжила, она подверглась наибольшему надругательству и не только осталась цела, но еще в каком-то смысле и очистилась, обрела невинность. Кем еще может быть новая Пресвятая Дева, как не социальной работницей, подвергшейся групповому изнасилованию? Я не шучу. Испытание превратило ее в невинного десятилетнего ребенка.