Старцы и предсказатели Оптиной пустыни - Елена Филякова

И тем не менее большой писатель Лев Толстой, несмотря на вражду к «официальной Церкви», не мог не почувствовать оптинский дух. В одном из писем 1902 года он рассказывал: «В Оптиной пустыне в продолжение более 30 лет лежал на полу разбитый параличом монах, владевший только левой рукой. Доктор говорил, что он должен был сильно страдать, но он не только не жаловался на свое положение, но, постоянно крестясь, глядя на иконы, улыбаясь, выражал свою благодарность Богу и радость за ту искру жизни, которая теплилась в нем. Десятки тысяч посетителей бывали у него, и трудно представить себе все то добро, которое распространилось на мир от этого лишенного всякой возможности деятельности человека. Наверное, этот человек сделал больше добра, чем тысячи и тысячи здоровых людей, воображающих, что они в разных учреждениях служат миру».

Сын Федора Михайловича Достоевского, Алеша, не дожив до трехлетнего возраста, 16 апреля 1878 года умер от внезапного приступа эпилепсии, унаследованной от отца. Эту правду Федор Михайлович вымолил у профессора Успенского, крупного специалиста по нервным болезням.

Мысль о том, что он, пусть и невольно, был виновен в смерти своего ребенка, потрясла Достоевского. Душа страдала. Он мучился молча. Никого не хотел видеть, ни с кем не желал говорить. Его супруга, Анна Григорьевна, страдала не меньше. Но, «Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, – вспоминала Анна Григорьевна, – я упросила Вл. С. Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Федора Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь, куда Соловьев собирался ехать этим летом. Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора Михайловича…»

Достоевскому все равно надо было ехать в Москву улаживать литературные дела. Решив все московские вопросы, в пятницу 23 июня Достоевский с Владимиром Соловьевым отправился в Оптину. Сначала ехали по Курской дороге поездом до станции Сергиево (верст триста от Москвы), потом два дня тряслись на перекладных до Козельска, ночуя в деревнях.

Федор Михайлович чувствовал потребность в общении с человеком духовно более умудренном, нежели он сам, надорвавшийся и отчаявшийся. Будучи наслышан о сердечной мудрости старца Амвросия, он мечтал с ним побеседовать.

Старец, как представлял себе Федор Михайлович, тот же монах, живущий общим со всей братией уставом, но вместе с тем еще и своею собственной, особой, более внутренней, нежели внешней жизнью. И авторитет старца не в высоте его духовного чина, а в его духовной премудрости, личном благочестии, подвижничестве. Он – учитель жизни, врачеватель нравственных недугов, наставник заблудших душ, потерявших покой, страждущих утешения, нуждающихся в искреннем, бескорыстном слове, идущем из чистой, ничего не желавшей для себя лично души.

Федор Михайлович ехал в Оптину, скорбя по умершему сыну, томясь безысходной виной за случившееся с Алешей. И вместе с тем ему, как писателю, хотелось своими глазами увидеть одного из героев будущего романа, он уже решил назвать его старцем Зосимой. Услышать его, потому что писателю в романе нужен был живой образ проповедника, народного «святого». Старец должен был стать духовным наставником главного героя, которому он даст имя своего сына Алеши, «Алексея – человека Божия». Другим наставником будет ему сама жизнь со всеми искушениями. В нем воплотится истинная судьба будущей России.

В Оптиной Достоевский пробыл два дня и трижды беседовал со старцем Амвросием.

«Вернулся Ф. М. из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся, – вспоминала Анна Григорьевна, – и много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым „старцем" о. Амвросием Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Из рассказов Ф. М. видно было, каким глубоким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый „старец"».

Федор Михайлович, действительно, выглядел несколько посветлевшим. «Может, и вправду, – думал он, – послано было и ему самому, отцу, пережить смерть любимого сына как великое испытание, ибо сказано: всякому подвигу души предшествует страшное искушение и великая скорбь. Аще падшее зерно не умрет, то останется одно, но ежели умрет, то даст много плода».

Звучало в ушах недавнее, из Оптиной вынесенное: «По имени будет и житие твое…»

Впечатление от знакомства с отцом Амвросием было так сильно и глубоко, что, преломленное в творческом сознании писателя, вызвало к жизни яркий, полный психологической правды художественный образ старца Зосимы. Трудное дело человеку кающемуся, как определил сам старец личность гениального писателя, в точности изобразить суть святого подвижника. «Про старца Зосиму говорили многие, – описывал своего литературного героя Достоевский, – что он допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно, и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово».

Прозорливость старца Зосимы, как объясняет автор, идет от опыта, памяти, наблюдательности, а помощь при недугах – от знания лечебных средств. Не принимается во внимание божественный дар, действующий в человеке зачастую вопреки опыту, наблюдательности и здравому смыслу.

Кстати, вся внешняя обстановка монастырской жизни, запечатленная в «Братьях Карамазовых», описание обители, где жил старец Зосима, взяты из реалий Оптиной 1878 года. Скит, описанный как «долина роз», где «было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только можно их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей перед входом, был тоже обсажен цветами».

В литературе о Достоевском давно ведется спор о том, можно ли считать старца Амвросия прототипом старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». Этот спор начал Константин Леонтьев еще при жизни Достоевского в статье «О всемирной любви». Позже он же этот спор продолжил, в частности, в письме к Василию Васильевичу Розанову, которое часто цитируется в комментариях к роману: «В Оптиной „Братьев Карамазовых" правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается». Свидетельство Леонтьева, много лет жившего в Оптиной и в конце жизни постриженного в монашество старцем Амвросием, разумеется, достойно внимания. Но существуют и свидетельства самих оптинцев – составителей «Собрания писем оптинского старца иеросхомонаха Амвросия к монашествующим». Современники старца Амвросия хоть и прохладно отнеслись к образу старца Зосимы, но в предисловии к «Собранию писем…» говорится, что письма «напомнят знаменитый роман Ф. М. Достоевского „Братья Карамазовы" и покажут, что изображенный там старец Зосима не один только плод фантазии художника, а живое лицо, заимствованное им из действительности».

Сам Достоевский, к слову, никогда не утверждал, что его Зосима – точный портрет великого оптинского старца. Но этот литературный персонаж оказался настолько пленительным, что приводил читателей к познанию веры. По меткому замечанию философа Василия Васильевича Розанова: «Вся Россия прочла „Братьев Карамазовых" и изображению старца Зосимы поверила. „Русский инок" [термин Достоевского. – Е. Ф.] появился как родной и как обаятельный образ в глазах всей России, даже неверующих ее частей».

«Материалистическое» объяснение Достоевским «способностей» старца Амвросия не учитывает, прежде всего, его предвидение судьбы России и Оптиной пустыни в то время, когда, как казалось, «ничто не предвещало беды».

«Что-то около 1882-го или 1883 года – точно не упомню, – рассказывал Сергею Александровичу Нилусу современник старца Амвросия, – я был у старца с ответными письмами для отправки их многочисленным духовным чадам его и почитателям. Вдруг старец взглянул на меня.

– Ныне, – сказал он, – настоящий Антихрист народился в мир!

И, увидев мое недоумение и испуг, старец вновь повторил ту же фразу».

«Насколько Оптина пустынь прославилась, настолько же впоследствии обесславится», – говорил старец, когда монастырь находился в самом цветущем состоянии.