Русская история в легендах и мифах - Матвей Гречко

Больной подагрой граф приказал снести себя к регентше и доложил ей о заговоре. Что же предприняла блондинка? «Вместо того чтобы отвечать ему на то, что он говорил, она велела показать ему новое платье, заказанное ею для императора», – описал конец этого разговора Манштейн.

Замечательная сценка, не правда ли? Регентше докладывают о готовящемся перевороте, а она в ответ: «Ах, посмотрите, какое чудное платьице сшили для моего сынишки!»

Остерман был обескуражени решил действовать самостоятельно. Арестовать цесаревну он не мог – слишком знатная особа. А вот Лестока арестовать было можно. Кроме того, вместе с Антоном-Ульрихом он решил расставить по столице караулы, чтобы не дать возможность гвардейцам самовольно покинуть казармы. Возможно, это могло бы если не предотвратить, то хотя бы оттянуть переворот.

Вечером того же дня австриец маркиз Ботта обратился к правительнице со следующею речью: «Ваше императорское высочество упустили случай помочь государыне моей, королеве, несмотря на союз обоих дворов, но так как этому уже нельзя пособить, то я надеюсь, что с помощью Божией и других наших союзников мы устроим наши дела. По крайней мере, государыня, позаботьтесь теперь о самой себе. Вы находитесь на краю бездны; ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга».

И тут Анна вроде бы опомнилась. Она наконец-то осознала, что ей на самом деле грозит опасность, и решилась. Но на что? Она не нашла ничего лучшего, чем снова поговорить с Елизаветой, на этот раз – «начистоту». Отозвав цесаревну к окну, она предъявила ей доказательства ее измены.

Казалось бы: все погибло! Елизавета полностью изобличена. Теперь ей остается только упасть в ноги правительнице и молить о пощаде. Но – дочь своего отца – она повела себя по-другому: Елизавета ни в чем не созналась. Напротив, она постаралась убедить Анну в своей невиновности. Для этого ей пришлось призвать на помощь весь свой незаурядный поэтический талант, все артистическое дарование. Елизавета напоминала Анне, что присягала ей и как христианка не посмеет нарушить клятвы, говорила о сестринской любви и о своем долге перед престолом… Елизавета была поэтессой – она умела найти нужные слова! Она даже расплакалась, убеждая правительницу. И Анна, несмотря на все доказательства, несмотря на предъявленные ей документы, поверила. Молодые женщины обнялись и поцеловались. Анна объявила мужу и Остерману, что слышать не желает больше о мнимых интригах Елизаветы. Она категорически запретила им арестовывать Лестока и отменила приказ мужа о расставлении на улицах Петербурга караулов.

Можно только представить, что испытал при этих ее словах канцлер.

А цесаревна после этого разговора немедленно встретилась с Лестоком и объявила, что наконец решилась на переворот. Медлить больше нельзя! По слухам, после этого она долго молилась, обещая никогда не подписывать смертных приговоров, и даже дала обет безбрачия.

Затем она надела кирасу поверх платья, вместо шпаги взяла в руки крест и отправилась в гвардейские казармы.

– Помните ли вы, чья я дочь? – спросила она.

– Помним, матушка, помним! – отвечали гвардейцы.

– Готовы ли вы умереть за меня?

– Умрем, матушка! И всех немчин за тебя убьем!

– Если вы будете так поступать, то я не пойду с вами… – возразила Елизавета.

Ей даже пришлось взять с гвардейцев слово не применять оружие. Впрочем, в нем не было надобности: арест брауншвейгского семейства произошел легко и быстро: охрана дворца приняла известие о перевороте с радостью. Лишь четыре офицера запротестовали, но их быстро заперли в одной из комнат.

Елизавета прошла в спальню правительницы, обнаружив ту в постели, но не с мужем, а с девицей Менгден. Проснувшаяся Анна с испугом спросила:

– Что это значит, сестра?

– Это значит, сестрица, что вы арестованы, – спокойно объявила цесаревна. Рассказывают, что затем Елизавета взяла на руки малютку принца и произнесла, осыпая его поцелуями: «Бедное дитя, ты вовсе невинно, твои родители виноваты!»

Елисавет

Дщерь Петрова

Обеспечив себе власть, Елизавета поспешила наградить людей, которые способствовали вступлению ее на престол или вообще были ей преданы, и составить из них новое правительство. Гренадерская рота Преображенского полка получила название лейб-кампании. Солдаты не из дворян были зачислены в дворяне, капралы, сержанты и офицеры повышены в чинах. Все они были пожалованы землями преимущественно из конфискованных у иностранцев поместий. Лесток получил титул графа и обширные земли. Впрочем, он недолго благоденствовал и уже в 1748 году был сослан за резкие выражения об императрице.

Во всех учебниках написано, что этот переворот породил в обществе взрыв национального чувства: приветственные оды поэтов и церковные проповеди были полны злобными отзывами о правителях-немцах и неумеренными восхвалениями Елизаветы (самой наполовину немки!) как победительницы иноземного элемента. Известно, что дома многих иностранцев в Петербурге подверглись разгрому – ну черни только повод дай, чтоб погромить.

Люди, которые записывали свои впечатления не для публики, вспоминали иное: страх и неуверенность. Слишком много переворотов случилось за прошедший год: умерла императрица Анна, арестовали Бирона, отправили в отставку Миниха, а теперь – новая государыня.

28 ноября Елизавета издала манифест, где подробно и без стеснения в выражениях доказывала незаконность прав на престол Иоанна VI и выставляла целый ряд обвинений против немецких временщиков и их русских друзей. Кроме брауншвейгского семейства были арестованы Остерман, Миних, Головкин, Левенвольде и др. Великий русский историк Василий Осипович Ключевский пишет, что их «изрядно помяли» при аресте. Довольно гнусное утверждение, если вдуматься: получается, что гвардейцы избивали своего фельдмаршала, пусть даже в отставке, и старика-инвалида Остермана.

Елизавета Петровна. Карл Ван Лоо. XVIII в.

Так ли это было? Да, Шетарди пишет, что «с Остерманом обошлись жестоко». Но сохранились записки Я. П. Шаховского, который в то время был обер-полицмейстером и видел все своими глазами. Жестокость, проявленная по отношению к Андрею Ивановичу, состояла в том, что его, больного подагрой, не оставили под домашним арестом, а отнесли в сани вместе с постелью. Прусский посланник Пецольд сообщает о сожалении, которое вызывали арестованные у простых солдат, пишет, что конвойные были очень внимательны и называли Андрея Ивановича «батюшкой».

В тюрьме было сыро и холодно – болезнь Остермана обострилась, и Елизавете пришлось даже выделить ему специального врача: обиды – обидами, но она была доброй женщиной. Что касается Миниха, то некоторые из солдат могли держать на него зло за гибель товарищей. Но и тут дальше словесных оскорблений дело не зашло.

«На рассвете все войска были собраны около ее дома, где им объявили, что царевна Елизавета вступила на отцовский престол, и привели их к присяге на подданство. Никто не сказал ни слова, и все было тихо, как и прежде. В тот же день императрица оставила дворец, в котором она жила до тех пор, и заняла покои в императорском дворце.

Когда совершилась революция герцога Курляндского, все были чрезвычайно рады: на улицах раздавались одни только крики восторга; теперь же было не то: все смотрели грустными и убитыми, каждый боялся за себя или за кого-нибудь из своего семейства, и все начали дышать свободнее только по прошествии нескольких дней», – описывает эти дни Манштейн.

Допросы велись каждый день, следствие продолжалось долго. Примечательно, что когда приставы описывали имущество арестантов, следователи оказались крайне разочарованы: «основной подозреваемый», Остерман, оказался беден, ведь он не брал взяток. Поэтому любимой всеми правителями статьи обвинения – «мздоимство и казнокрадство» – приписать ему не смогли, все обвинение в итоге свелось к демагогическим заявлениям: мол, эти люди преступно поддерживали правительство Анны Леопольдовны и малолетнего императора Иоанна Антоновича, вместо того чтобы передать престол законной наследнице – дочери Петра Елизавете.

Поначалу арестованные отрицали все обвинения, но к концу следствия признали себя виновными. Однако почти все петербуржцы понимали, что, в сущности, преступление всех арестованных лиц состояло в том, что они не понравились новой императрице и слишком хорошо служили императрице Анне.

Приговор был суров: граф Остерман был приговорен к колесованию; фельдмаршал Миних – к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена присудили к отсечению головы.

Яков Петрович Шаховской, будучи обер-полицмейстером, лично руководил содержанием узников и отправкой их на казнь (сам Шаховской не знал, что она будет отменена), а затем – отправкой в ссылку. Зрелище первых людей государства в столь жалком положении прочно запечатлелось в памяти обер-полицмейстера. В своих воспоминаниях Я. П. Шаховской сообщает, что каждый из узников реагировал на несчастье по-своему. Левенвольде пал духом, он оброс, щеки его ввалились, одежда была грязна. Он «робко» обнимал колени Шаховского, который даже не сразу его узнал. Миних выглядел его противоположностью: «В смелом виде с такими быстро растворенными глазами», какие Шаховской часто видел у него во время опасного сражения. После объявления приговора лицо его выразило досаду. Совершенно разбит и болен был князь Головкин.