Встречи господина де Брео - Анри Ренье

— Я нисколько не осуждаю, — повторял г-н Раво, — физического труда, я сам принимаю в нем участие, вытаскивая ежедневно ведра из колодца; но, раз я вытащил положенные двенадцать ведер, вы меня не заставите вытаскивать еще, между тем как господин де Ла Бежисьер скорее сократит свои молитвы, чем не польет свой горох или не подрежет грушевых деревьев.

Г-н де Ла Бежисьер кротко улыбался на слова г-на Раво, продолжая тянуть за рукав по направлению к саду г-на Ле Варлона де Вериньи, чтобы показать ему, как там все растет и идет на лад. Г-н де Ла Бежисьер был счастлив и хотел разделить свое удовольствие с г-ном Ле Варлоном де Вериньи, но с некоторого времени г-н Ле Варлон де Вериньи казался озабоченным и удрученным. Случилось, что в течение многих минут он был рассеян и чем-то поглощен; это не была углубленность в самого себя, как бывает при мысленных молитвах, но служило указанием, что размышляют о том, что помимо воли приходит в голову. Несомненно, в г-не Ле Варлоне де Вериньи что-то происходило. Менее всего он похож был на человека, который слабеет в своем решении. Наоборот, он удваивал епитимьи и строгости, выказывая себя все более и более жестоким к самому себе, но он утратил довольство и хорошее расположение духа, которыми было отмечено первое время его пребывания в уединении, — эту радость, что освободился от греха, смеющееся выражение, разлитое по его широкому лицу, словно оно постоянно было обращено к восходящему солнцу новой жизни.

Однажды, работая в саду на солнцепеке, он воткнул заступ в землю и удалился в аллею из кустарников, где было немного тени. Он сидел довольно грустно на скамейке, опустив голову и отирая пот со лба, как вдруг увидел, что к нему идет г-н де Ла Бежисьер. Г-ну де Ла Бежисьеру тоже было жарко. Красное лицо его лоснилось, и скулы казались мокрыми. Толстая рубашка из грубого холста приоткрылась на груди, поросшей волосами, по которым тек пот. Для прохлады он снял деревянные башмаки и шел босиком. В каждой руке держал он по лейке и от времени до времени стукал их одну о другую с воинственным звоном. Подойдя к г-ну Ле Варлону де Вериньи, он сел рядом на скамейку и вытащил из пятки застрявшую занозу. Уныние г-на Ле Варлона де Вериньи беспокоило доброго г-на де Ла Бежисьера, и он хотел бы освободить его ум от заботы, которая его тревожит, так же как он освободил свою кожу от острой щепки, вонзившейся туда; но он хорошенько не знал, как приступить к этому. Он несколько раз кашлянул, чтобы привлечь внимание г-на Ле Варлона де Вериньи, но так как тот продолжал молчать, он толкнул его локтем.

— Ну вот, сударь, — проговорил он для начала, — кажется, погода — как на заказ, и сад наш обещает быть прекраснейшим. Слава и хвала Создателю, принявшему труды рук наших. Он награждает наши страданья, что доказывает, что наши усилия ему приятны, так что я воспрял духом. Одно меня огорчает, что вы не испытываете, по-видимому, такого же чувства, что я, и в вашем обличье видны уныние и безнадежность, не свойственные вашей природе, и происходят они, вероятно, от каких-нибудь особенных обстоятельств. Расспрашивать о них вас я не собираюсь, но рад был бы помочь, если это в моей власти.

Г-н Ле Варлон де Вериньи на слова г-на де Ла Бежисьера глубоко вздохнул, что побудило того продолжать.

— Ваша удрученность нагоняет на меня тоску; часто о ней думаю. Жизнь, которую здесь ведут, столь ровная с виду, скрывает иногда тайные трудности. Намерение жить согласно воле Божией встречает некоторые препятствия, которые находятся в нас самих; мне пришло в голову, что и вы переживаете одну из тех минут колебания, преодолеть которые стоит большого труда. Потому я и решил просить вас совершенно откровенно довериться мне и сказать, что вас беспокоит и приводит в смущение.

Г-н Ле Варлон де Вериньи сделал движение на скамейке, где он сидел, так что повернулся к г-ну де Ла Бежисьеру.

— Быть может, — продолжал г-н де Ла Бежисьер, — вопрос мой кажется вам смелым и даже назойливым; я этому не удивился бы. Разве мало здесь у нас искусных людей, отлично умеющих руководствовать душами и знающих лучше, чем кто бы то ни было, в чем они нуждаются! Наши духовники и наставники достойны удивления. В делах веры они знают все до тонкости и рассуждают об этом и в целом и в частностях. Не странно ли, что простой садовник, вроде меня, хочет браться за их дела? Но они люди святые, от мира удалены, потому я и предлагаю вам свой скромный совет. Грех, приведший вас сюда, им знаком только понаслышке, меж тем как я имел несчастье достаточно совершать его, чтобы быть в состоянии если не дать вам полезный совет, то, по крайней мере, посочувствовать вашему затруднению и борьбе, потому что, очевидно, какое-нибудь волнение подобного рода повергло вас в уныние, в котором я вас вижу.

Г-н де Ла Бежисьер умолк. Он почесывал свою голую загрубевшую пятку в том месте, где была только что вынутая им заноза. Г-н Ле Варлон де Вериньи испустил еще более глубокий вздох и наконец сказал г-ну де Ла Бежисьеру:

— Увы, сударь, раз вы меня спрашиваете, не утаю ничего, и, описывая свое состояние таким, как оно есть, я получу некоторое утешение. Вы увидите в моем признании описание человека, который думал сделать как можно лучше и который оказался совсем не в таком прекрасном положении, как можно было предполагать и как предполагал он сам. С вами говорит несчастный, и вы услышите повесть о самом странном повороте, какой только может быть. Ах, сударь…

Г-н де Ла Бежисьер оставил в покое свою пятку и приложил руку к уху, так как был глуховат; и г-н Ле Варлон начал следующим образом:

— Господь, сударь, производит нас на свет по своему желанию, и мы не можем его упрекать за то, чем ему заблагорассудится нас сделать. Но случается, что он вкладывает в нас несколько склонностей, достаточно различных, чтобы вступить в борьбу и поддерживать равновесие между собою, так что долгое время мы пребываем в нерешительности, не зная в точности, что мы собою представляем. Что касается меня, со мной было не так. С самой той минуты, что я себя помню, я находил в себе склонность к женщинам, и она начала проявляться так рано, что весьма вероятно, я с нею уже родился, так как первые признаки этой пагубной страсти были так необузданны и определенны, что заставляли предполагать в ней происхождение более раннее, чем те проявления, какими я мог выказать ее силу… Одним словом, сударь, чтобы быть коротким и не задерживаться, скажу вам только, что, начиная с того дня как обнаружилась во мне эта плачевная склонность, она непрерывно и постепенно забирала все больше власти надо мной, так что с течением моей жизни я совершенно ею был порабощен, и затем она стала вовлекать меня в поступки самые преступные и досадные. Итак, сударь, женщины сделались главным моим занятием, и грех, состоящий в том, чтобы поступать с ними согласно движениям природы, стал моим самым обычным грехом, и преимущественным, в который я впадал со слабостью и постоянством, которых ничем нельзя было преодолеть.

Не буду вести рассказа о моих заблуждениях и живописать свой облик грешника. Вид женщин приводил меня в состояние самое беспорядочное. Заметьте, что, к несчастью, мне вовсе не было нужно, чтобы они были красивы. Я готов был удовлетворять себя где угодно и с кем угодно. Ах, как счастливы лакомки, ищущие совершенства лиц и телосложения! Не чудеснейшая ли эта защита? Но как мало нужно настоящему грешнику!

Добрый г-н де Ла Бежисьер покачал головой при этой истине, и г-н Ле Варлон де Вериньи продолжал:

— Да, сударь, я был именно таковым, каким описал себя вам; во всех других отношениях я был довольно порядочным человеком. Говорю вам это не из хвастовства, а для того, чтобы показать вам, что сущность моей природы не была дурной. Исключая того, что касалось плотского греха, я вел себя благопристойно. Спасительная мысль о моей гнусности удаляла меня от гордости. Когда при мне хвалили мою наружность или способность мою к делам, в уме у меня были причины, чтобы унизить себя в своих глазах. Достаточно было представить себе, какое животное во мне живет, и я видел не того г-на Ле Варлона де Вериньи, которому я слышал некоторые похвалы, а замечал другого, который, выйдя из салона или после придворного приема, будет представлять довольно странную фигуру, так как человек, сударь, ища наслаждение, вы сами знаете где, не прекрасен и не возвышен. Положение тела в любви, сударь, совсем неказисто, и природа, когда мы хотим удовлетворить инстинкт, вложенный ею в нас, предписывает нам движения, которые, доставляя нашему телу внутреннюю приятность, не имеют внешней прелести, так что самый изящный кавалер и наиболее совершенная его помощница образуют вместе чудовищную группу, которую мифология могла бы поставить наряду с кентаврами.

Я не был горд и не был также скуп. Склонность к женщинам приучает легко тратить деньги и платить без колебания сколько нужно, для того чтобы они благосклонно нас принимали. Им же я обязан и тем, что не сделался чревоугодником. Любовные упражнения развивали во мне аппетит, и я предпочитал есть скорее для восстановления сил, чем для наслаждения тонкими яствами. Так что, сударь, по-видимому, мой обычный грех предохранял меня от большинства остальных. Они растворили всю власть свою надо мной в его власти, и я мог думать, согласитесь сами, что если бы мне удалось когда-нибудь уничтожить в себе это непреодолимое влечение, устремляющее меня всегда к делам плоти, я бы сразу сделался христианином не худшим, чем всякий другой, и был бы столь же способен, как все, к спасению души.