Белое сердце - Хавьер Мариас

— Может быть, она и не сможет дать ничего, но перестанет быть обузой — в этом и будет его приобретение. Когда-нибудь Гильермо на ней женится, такие мужчины тоже есть.

— Какие «такие»?

— Мужчины, которые сами себе неинтересны, которым всегда нужен кто-то рядом. Их устраивает, что кто-то создает им проблемы: эти проблемы помогают им скоротать время, забавляют их, оправдывают их существование, — одним словом, с ними происходит то же самое, что и с женщинами, которые эти проблемы им создают.

— Этот Гильермо не такой, — решительно заявила Луиса.

Она наконец взглянула на меня — искоса, как мне показалось, с недоверием (врожденным женским недоверием). Сейчас мог бы прозвучать еще один вопрос, он просто должен был прозвучать, и задать его мог любой из нас: «Почему ты на мне женился?» Или: «Почему ты вышла за меня замуж?», или: «Как ты думаешь, почему я на тебе женился?», или: «Как ты думаешь, почему я вышла за тебя замуж?»

— Кустардой спросил меня сегодня, почему я на тебе женился, — я уклонился от прямого вопроса. Луиса понимала, что я жду от нее встречного вопроса: «И что ты ответил?» Она могла бы сдержаться и не спросить этого — она не хуже меня улавливает скрытый смысл слов — мы люди одной профессии, хотя сейчас она работает меньше. Секунду она помедлила, снова быстро пробежалась по каналам и опять вернулась к Джерри Льюису, который в это время танцевал с очень хорошо одетым мужчиной в огромном пустом зале. Мужчину я сразу узнал: это был актер Джордж Рафт, много лет он играл гангстеров, а до того был исполнителем болеро и румбы. Он играл в знаменитом фильме «Лицо со шрамом». Джерри Льюис сомневался, действительно ли это Джордж Рафт («О, нет, вы не Джордж Рафт, вы на него похожи, но вы — это не он, как бы вам этого ни хотелось»), и требовал, чтобы тот станцевал болеро, как Джордж Рафт, если хочет доказать, что он Джордж Рафт и есть. Они танцевали, вцепившись друг в друга посреди пустого и темного (луч прожектора выхватывал из темноты только их двоих) зала. Сцена была смешная и в то же время странная — танцевать с тем, кто не верит, что ты это ты, чтобы доказать ему, что это действительно ты! Эта сцена была снята на цветную пленку, а предыдущие были черно-белые, так что, скорее всего, это был не фильм, а антология знаменитого комика. Когда танец заканчивается и они нерешительно разнимают руки, Джерри Льюис, насколько я помню, говорит Рафту (так, словно делает ему одолжение): «Ну хорошо, верю, что вы Джордж Рафт» (звук был по-прежнему выключен, и слышать этих слов я не мог, но я помню их с детства, хотя и не очень точно, по-английски это звучало «the real Raft» или «Raft himself», — что-то в этом роде). Луиса не спросила: «И что ты ответил?» Она спросила: «Ты ответил?»

— Нет. Его интересует только постель и спрашивал он меня на самом деле именно об этом.

Луиса рассмеялась. К ней вдруг вернулось хорошее настроение.

— Какой-то детский разговор у нас получается, — смеясь, сказала она.

Наверное, я слегка покраснел. Стыдно мне было не за себя, а за Кустардоя: они с Луисой почти не были знакомы, и я перед ней за него отвечаю: он мой старый друг (хотя это не совсем так), и познакомил их именно я. Всегда чувствуешь себя виноватым, если приходится краснеть за что-то (а всегда находится, за что краснеть) перед тем, кого любишь, — это еще одна из причин того, что мы становимся предателями, и чаще всего предаем мы свое прошлое: мы ненавидим его и отрекаемся от него — ведь в нем не было ее, — той, что спасает нас и делает лучше, той, что нас возвышает (по крайней мере, именно так мы думаем, когда любим).

— Поэтому я и не хотел его начинать, — сказал я.

— Жаль, — сказала она. — Мне было бы интересно узнать, что ты ему ответил.

Теперь помрачнел я — иногда настроение меняется за секунду.

Я чувствовал себя неловко. Мне было стыдно. Я молчал. Я больше не хотел ничего рассказывать. Потом я сказал:

— Так ты считаешь, Гильермо никогда не убьет свою больную жену? — Я вернулся к Гаване и к тому, что так беспокоило Луису. Я хотел, чтобы она снова стала серьезной.

— Конечно не убьет, — ответила она убежденно. — Никто никого не убивает только потому, что кто-то (пусть даже этот кто-то нам дороже всего на свете) просит об этом. Иначе он это давно бы уже сделал: на отчаянный шаг человек решается только сгоряча, по зрелом размышлении он уже не решится. Знаешь, чем все кончится? Когда-нибудь он перестанет ездить на Кубу, они забудут друг друга, он навсегда останется со своей женой, больной или здоровой. Если жена действительно больна, он постарается сделать все возможное, чтобы она поправилась. Она залог его свободы. Он будет и дальше заводить любовниц и постарается, чтобы они не осложняли ему жизнь. Например, таких, чтобы тоже были замужем.

— Тебе хотелось бы, чтобы было именно так?

— Именно так и будет.

— А она?

— Тут предсказать труднее. Возможно, вскоре найдет себе другого, но ей будет казаться, что это совсем не то, а возможно, покончит с собой, как и обещала, когда поймет, что он никогда больше не вернется. А может быть, будет ждать, а потом вспоминать. Ясно одно: ей никогда не добиться того, чего она хочет.

— Говорят, люди, которые грозят покончить с собой, никогда этого не делают.

— Глупости, бывает всякое.

Я взял у нее пульт. Положил на ночной столик книгу, которую все это время держал в руках, не прочтя ни строчки. Это был «Пнин» Набокова. Я недавно начал его читать, и мне он очень нравился.

— А как быть с моим отцом и с моей тетей? Если верить Кустардою, она покончила с собой.

— Если ты хочешь узнать, грозила ли она покончить с собой, тебе придется спросить об этом отца. А хочешь, я спрошу?

Я ответил не сразу:

— Нет. — И еще раз повторил: — Нет. Дай мне подумать.

Я включил звук. Теперь Джерри Льюиса можно было не только видеть, но и слышать. Луиса погасила лампу со своей стороны кровати и повернулась набок, словно собиралась спать.

— Выключить? — спросил я.

— Свет мне не мешает. Только звук убери, пожалуйста.

Джерри Льюис сидел в зале кинотеатра, ожидая начала фильма. В руках у него был пакет с поп-корном. Когда он начал аплодировать, попкорн посыпался прямо на голову важной седой дамы, сидевшей впереди. «О, простите, — сказал он, — у вас в волосах поп-корн, разрешите я уберу», — и за пятнадцать секунд умудрился распотрошить замысловатую прическу дамы. «Минуточку, не вертитесь, пожалуйста», — приговаривал он, а сам крутил и мял ее волосы, пока она не стала похожа на вакханку. «Ну и волосы», — ворчал он. Я засмеялся. Эту короткую сценку я в детстве не видел, это точно. Я видел и слышал ее сейчас впервые.

Я выключил звук, как просила Луиса. Спать мне не хотелось, но когда двое спят вместе, нужно соблюдать какой-то общий распорядок: когда ложиться, когда вставать, когда обедать и ужинать (завтрак — это особая статья). Я вспомнил, что не купил молока. Утром Луиса будет сердиться — ведь я обещал купить. Хотя вообще характер у нее хороший.

— Я забыл купить молоко, — сказал я.

— Ничего, я сама схожу, — ответила она. Я выключил телевизор, и в комнате стало темно (лампу со своей стороны я не зажигал, потому что так и не взялся за книгу). Несколько секунд я совсем ничего не видел, потом глаза немного привыкли. Луисе нравится спать в полной темноте, а мне нет. Я повернулся к ней спиной. Мы не пожелали друг другу спокойной ночи. Может быть, в течение многих последующих лет не обязательно будет каждый раз желать друг другу спокойной ночи, но в ту ночь это, наверное, было еще нужно.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответила она.

Желая друг другу доброй ночи, мы никак не обращались друг к другу: не называли друг друга ни одним из тех ласковых прозвищ, без которых не обходится ни одна пара — у них всегда в запасе несколько (или хотя бы одно) ласковых словечек, для каждого случая припасено свое.

А по именам они называют друг друга в тех случаях, когда ссорятся, или сердятся, или когда нужно сообщить плохую новость, или когда один собирается бросить другого. Моему отцу нежные прозвища давали по крайней мере три женщины, и звучали эти прозвища для него, наверное, одинаково, казались ему повторением одного и того же. Или нет? С каждой женщиной все было иначе, не так, как с другими? Когда он сообщал плохие новости, он называл их по именам: Хуана, Тереса и еще одно имя, которого я не знаю, а он наверняка не забыл. С моей матерью он прожил много лет, с Тересой — совсем мало времени, примерно столько, сколько женаты мы с Луисой, но для них не было будущих лет, даже будущих месяцев: она покончила с собой, как говорит Кустардой. А третья, которая была первой, — сколько они прожили вместе? Что говорили, когда желали друг другу спокойной ночи, перед тем как поворачивались спиной друг к другу (или она поворачивалась спиной к нему, или он — к ней) и засыпали на общей подушке (это только так говорится, ведь подушек всегда две).