Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962 - Лидия Чуковская

– Словно в нем живет белая ночь.

Корней Иванович вспомнил, что кто-то должен к нему приехать из города, и заспешил домой, а Константин Александрович пошел проводить нас до ворот пастернаковской дачи. У калитки откланялся.

А мы вошли во двор.

Пусто. Ни цветов, ни деревьев, один огород. И в глубине – коричневая мрачная дача. Дом беды.

Мы пошли по дорожке к дому. Анна Андреевна тяжело опиралась на мою руку. Трудно она стала двигаться.

На крыльцо вышла какая-то женщина. Крикнула нам издали: «никого дома нет!»

– Передайте, что была Ахматова, – громко сказала Анна Андреевна, и мы пошли обратно.

А потом машина в город, – на этот раз без всяких приключений. Когда мы переезжали через пруд, освещенный закатом, Анна Андреевна произнесла четыре строки из своего стихотворения Борису Пильняку:

И по тропинке я к тебе иду.И ты смеешься беззаботным смехом.Но хвойный лес и камыши в прудуОтветствуют каким-то странным эхом…[100]

Так это тот самый пруд! (Пильняк жил в Переделкине.) Теперь уж мне от этих строк не избавиться. Я всегда буду повторять их на этом месте. Каждый раз.

У Анны Андреевны был вид утомленный, и она всю дорогу молчала. Только выходя из машины в ордынском дворе, сказала мне:

– Поблагодарите хорошенько Корнея Ивановича за прекрасную прогулку, за его приглашение и слова о «Поэме»… Как эти Чуковские умеют говорить о стихах!.. А вы поняли, я надеюсь, что Борис Леонидович и Зина были дома, когда мы пришли?

Я мотнула головой с удивлением.

– Ну нельзя же быть такой простодушной! Оба дома, уверяю вас. Ну конечно же! И он, и Зина. Просто не захотели принять нас.

11 июня 55 Опять за последние дни самое сильное впечатление – встреча с Анной Андреевной.

И с «Поэмой». И со стихами – старыми, сороковых годов, но для меня новыми.

Была у нее 9-го вечером. Скоро на несколько дней она переезжает к Л. Д. Болыпинцовой, т. е. к Любочке Стенич49, в Сокольники. Там хорошо, большая квартира и деревья под окнами, но пятый этаж и нет лифта – значит, поднимется раз и окажется взаперти безвыходно… А сюда на время приезжает Алеша Баталов.

Начали мы не со стихов, а с Дрезденской галереи. Пришла Наталия Иосифовна – элегантная, моложавая, молодая. Рассказала о своем визите к Заславскому. По неопытности своей[101] она не поняла сразу, как сразу поняли все мы, что запрещение посещать галерею детям до 16 лет исходит не от администрации, а от «вышестоящих организаций». И пошла к Заславскому объясняться, воображая, будто этого холуя можно переубедить.

Старый лицемер немедленно вскарабкался на высокие моральные позиции:

– У меня сын 14 лет, очень чистый мальчик. И я не уверен, что ему следует показывать Дрезденскую50.

Таково отношение к искусству воинствующего и правительствующего мещанства. Управдомы, инструкторы ЦК комсомола – наверное, думают так же. Пригородные молочницы, мед-и культработники тоже не отстают. «Венера» Джорджоне в их восприятии непристойное зрелище.

Я ждала гнева Анны Андреевны, и гнев разразился.

Заговорила она негромко и раздельно, как всегда, когда ею владеет негодование. Голос тихий, медленный, и чем сильнее бешенство, тем тише голос.

– Я уверена, что этот чистый мальчик с пятилетнего возраста слышит один только мат, – сказала она. – А что же нам делать с Эрмитажем? Рембрандт, Рубенс, Тициан? – Она перевела дыхание. – Ведь туда на экскурсии толпами водят этих чистых мальчиков с утра до вечера! А Русский музей? «Фрина» Семирадского? А греки, которые богов своих изображали нагими?.. Считать наготу непристойной – вот это и есть похабство. Она с брезгливостью повела плечами. Скоро Наталия Иосифовна ушла. Чуть только мы остались одни, я вынула из портфеля и разложила на столе «Поэму». Анна Андреевна, нисколько не удивившись, вынула из чемоданчика свой экземпляр. Она сидела на краю постели, я на стуле. Продиктовала мне новую строфу в «Примечания» («Всех наряднее и всех выше, / Хоть не видит она и не слышит, / Голова madame de Lamballe») и добавления к «Решке»[102]. Диктуя строфу о мадам де Ламбаль, сказала:

– Я отлично знаю французский, но писать не умею. И ни на одном языке не умею. Только «мама» и «папа».

Дала мне поручения: узнать точно, как пишется по-французски фамилия Ламбаль (можно ли рифмовать с Carnaval) и подробнее – что такое баута?

(За окном полил дождь. Он шумел в листьях и барабанил по стеклу. Меня поразило, что Анна Андреевна его не услышала. У нее так же плохо со слухом, как у меня со зрением. Машина дождя работала за окном гулко и бесперебойно уже минут двадцать, когда Анна Андреевна, увидев на стекле струйку воды, проговорила: «Смотрите, оказывается, дождь. У вас зонтик с собою?»)

К «Письму» она продиктовала мне большие новые поправки. Попросила, чтобы я отдала «Письмо» машинистке. Поправки диктовала каким-то беспомощным голосом, все время перебивая себя вопросами: «это лучше? это понятно?» В прозе движется она неуверенно, «как будто под ногами плот, а не квадратики паркета». Обаяние чувствуется то же, что и в стихах, но силы, непреложности – нет. Синтаксис какой-то неуверенный[103].

Излагая в «Письме» мнение о «Поэме» Абрама Эфроса (по «Письму» он – «X.»), Анна Андреевна теперь развила его слова, выделила, удлинила; говорит – специально призывала к себе Штока и допрашивала с пристрастием[104].

А я сделала «Поэме» подарок, которым очень горжусь.

Однажды в Ташкенте я утащила из пепельницы брошенный Анной Андреевной клочок бумаги. Строки, обращенные к Судейкиной:

…УжелиТы когда-то жила в самом делеИ топтала торцы площадейОслепительной ножкой своей?

И вот они наконец пригодились. Я их прочитала Анне Андреевне наизусть (клочок потерялся) и спросила, помнит ли их она?

– До сих пор не вспоминала никогда, а теперь помню, и помню, что вы их любили. Давайте-ка введем их сейчас же. В «Поэме» мне очень не хватает торцов. Какой же Петербург без торцов!

Она в один миг нашла место. Вписала эти строки после свиданья в Мальтийской Капелле. Судя по рифмам, они тут и были. Только вводная фраза была какая-то другая[105].

– На днях я видела экземпляр Нечкиной, – сказала Анна Андреевна. – Знаете, что там написано? (Она заговорила тихим голосом: близилось негодование.) «Ты – один из моих дневников»! Дневников вместо двойников![106] Какой смрад! Это у Толстого было несколько дневников – один он показывал Софье Андреевне, другой не показывал и в валенке таскал – а моя героиня-то тут при чем? И как же люди читают?.. – Она гневно умолкла. – Но зато там я нашла надпись, сделанную мною в Ташкенте в 44 году. Я о ней наглухо забыла… Я вам ее прочту, только помните, и дайте мне слово, что она никогда не прилипнет к «Поэме»… И зачем это я, дура, сходной строфой ее написала? Другой не нашла?51