Против справедливости - Леонид Моисеевич Гиршович

– Алло! – я никогда не представляюсь, как это делают немцы – снимая трубку, называют свои имя и фамилию. Они должны звучать солидно, твои имя и фамилия, а не запыхавшимся голосом, словно тебя неизвестно откуда выгребли.

– Иона, мне надо тебе кое-что сказать, – говорит сослуживец, как и пятнадцать лет назад. – Иона, я не хочу, чтоб до тебя это дошло в превратном виде. Лучше я сам. Я тебе первому звоню. Мне только что сообщили, что моя дочь выбросилась с двенадцатого этажа.

– Я через пять минут буду у тебя.

Я не помню его жены, дочери же не видел ни разу, они жили в Греции – поэтому и запомнил ее имя: Табея. Он женился на пианистке-гречанке, студенческая свадьба, когда в темноте не разобрать, ху из ху.

Без того, чтобы сперва решительно набрать воздух в легкие, жму кнопку против его фамилии – люди моего склада не смеют ни колебаться, ни отворачиваться, когда страшно, в первую очередь из опасения разоблачить себя как самозванца в собственных глазах. В ответ пригласительный звонок.

Впервые в жизни я обнимаю гомосексуалиста, в моей жизни не было гомосексуального опыта – так говорят? В однополой чувственности я видел союзницу по антифашистской коалиции, исходя из того, что «фашизм – это почитание совокупляющихся мужчины и женщины как абсолютной святыни, притом что их акт есть наш акт и они сливаются с нашим Я». Как вам такое определение? В доэмигрантскую пору я если и встречал «живых гомосексуалистов», то именно что «шу-шу-шу», смотри: «живой гомосексуалист». Это были мараны в широком смысле слова. Которые объявлены вне закона всей гетеросексуальной цивилизацией, а другой на Земле нет. Которым весь мир чужбина и только баня – Царское Село, несть бо тайно, еже не явлено будет.

Сегодня гомосексуализм – любимая мозоль человечества. Я с любопытством (и удовольствием) ловлю себя на незнакомом чувстве – сходстве с теми, кто с наступлением новых времен громко свидетельствовал свою приязнь к евреям: был друг еврей, в семье евреев спасали – а то и неровен час свои собственные были. Напоминает выражение лояльности оккупантам. Казалось бы, я не должен бить себя в грудь: «Товарищи, не гомофоб я!» – и тем не менее… Я всегда сочувствовал гомосексуализму. Как и евреем, гомосексуалистом в какой-то мере является каждый (чем упорней «нет», тем более я прав). Не принуждай других к тому, чего бы они не хотели себе сами – почти по рабби Гиллелю: «Сам не делай другим того, чего не желаешь, чтобы делали тебе».

Еврейский вопрос, вместе с попыткой окончательного его решения, возник с эмансипацией евреев. Эмансипация гомосексуализма, полагаю, ничем таким не чревата, благодаря одновременной женской эмансипации, которая лишает небеса монополии на деторождение. Жаль, что, утратив сладость запретного плода, гомосексуализм расписывается в своем «хотим как все»: уж замуж невтерпеж, банкетный зал на пятьсот человек, «горько!». Сотрудник «Еврейской Энциклопедии» Брокгауза – Ефрона: «Глядите, мы такие же, как все». И все в ответ: «Вы замечательные, вы – такие же, как мы». А православные держат кастет за пазухой: «У-у, пидор гнойный». Какой православный, какой пейсатый или какой разбивший себе по поговорке лоб мусульманин признают в гомосексуалисте единоверца, и я даже не понимаю, как последние могут этого желать, когда Библия для них – «Майн кампф».

– Я получил письмо от швагера (у немцев всё «швагер» – и деверь, и шурин, и зять, и свояк, им не грозит обознаться). Обычное письмо по почте. Чтобы на похороны не успел прилететь. Он не пишет «твоя дочь» – «моя племянница». Сперва поднялась на самый верх в двенадцатиэтажном доме… (Я двуличен, первая мысль: на лифте или пешком?) Оставила записку: потому что я «голубой». («Швуль», – сказал он). Я думал: когда вырастет, приедет в Германию, всё поймет. Девочке без отца ой как непросто, но они меня не подпускали: швуль. Греция не Германия, если ты не турист. А тут еще узнали в школе, она приходит, на нее пальцами.

– Ты уверен, что это вообще правда? Написать можно что угодно. Я не хочу давать тебе ложную надежду, но это надо проверить.

– Нечего проверять, извещение о том, что я больше не должен платить алименты.

Он протянул мне листки, лежавшие рядом с конвертом плотной желтой бумаги. Судя по обилию марок, письмо было заказным. Его шурин писал на немецком, который я перевожу «дословно» – имитирую обратный перевод с моего немецкого.

(Без обращения.) «В понедельник похоронили мою племянницу Табею. В окно она прыгнула. Пошла на верхний этаж моя бедная племянница Табея, которая оставила письмо. В отеле „Мирамар“ два немецких швуля, один другому вилкой в рот давал попробовать. Потом спрашивал, как проехать по адресу, где дочь живет. У нас все друг друга знают, греки одна семья. Швуль в ней позор страшней смерти, прыгать с двенадцатого этажа меньше страшно. Раньше швуль прятался или сдох в тюрьме у параши, а теперь хвастается, что справедливость на его стороне».

Прилагается переснятый образчик новогреческой письменности – перевод перевода: «Я в школу не буду больше ходить, потому что на меня смотрят из других классов. Учителя больше не спрашивают уроки. В тарелку высыпают соль, как только я не вижу. На дворе София меня толкнула, а позади моих ног присела Кристина. Я через нее упала, они стали меня бить ногами лежа, а младший брат Кристины снимал на ipad. Зачем ты меня родила!!!»

– Когда я был на Закинфе, то предложил моему спутнику на два дня съездить в Патры. Ия там коррепетитор в театре. (Его бывшая жена. То, что театр «Аполлон» был построен немцем Эрнстом Циллером, тоже обратный перевод.)

– Ты видел свою дочь? Вы говорили по-немецки?

– Не думаю, чтобы она знала немецкий. Я только видел ее дважды. Один раз с близкого расстояния, довольно долго. Мой спутник нашел, что мы с ней похожи. По закону я не имел права с ней заговорить без согласия матери.

Законопослушание не может быть избирательным, а он законопослушен как явление природы. Как же он устраивался раньше, покуда не выяснилось, что «справедливость на его стороне»? Гомосексуалист, по идее, должен чураться справедливости мира сего, смотреть на нее вчуже.

Чем сидеть дома, я предложил ему прогуляться. В свете погожего дня улица настраивает в лад с сочинением, которое исполняется всеми сообща. «Симфонией большого города» назвал свой немой урбанистический опус Вальтер Рутман. Гимн полуденному городу противостоит