Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 4
Мечты утопических социалистов
Понять, почему мир виделся Мальтусу и Рикардо в таком дурном свете, не так уж и сложно. Англия 1820-х годов была не лучшим местом для проживания; выйдя победительницей из изнурительной схватки на континенте, страна оказалась охвачена куда более серьезными внутренними проблемами. Любому минимально заинтересованному человеку было ясно: постоянно растущая сеть заводов и фабрик ложится на общество тяжким бременем и день платы по счетам невозможно откладывать вечно.
Действительно, у современного читателя могут волосы встать дыбом от рассказов об обычных для тех лет условиях работы на предприятиях. В 1828 году радикальный журнал «Лев» опубликовал невероятную историю Роберта Блинкоу, одного из восьмидесяти детей-бедняков, отправленных на фабрику в Лаудеме. Девочек и мальчиков – всем им лет по десять – денно и нощно пороли кнутом не только за малейшую оплошность, но и для того, чтобы стимулировать их производительность. Впрочем, условия работы в Лаудеме можно было назвать гуманными по сравнению с фабрикой в Литтоне, куда позднее был переправлен Блинкоу. Там детям приходилось отнимать у свиней отбросы, которыми тех кормили; они частенько бывали биты и подвергались сексуальному насилию. Хозяин фабрики, некто Эллис Нидем, обладал жестокой привычкой щипать детей за уши до тех пор, пока его ногти не встречались, прорезав плоть. Мастер на заводе был еще хуже. Он подвешивал Блинкоу за запястья прямо над машиной и клал тяжелый груз ему на плечи, так что тот сгибал ноги в коленях. Ребенок и его маленькие товарищи по несчастью холодными зимами ходили почти голышом; мало того, им вырвали зубы (по-видимому, в порыве чистого, бессмысленного садизма)!
Подобная ужасающая жестокость, вне всяких сомнений, была скорее исключением, чем правилом; по всей вероятности, сочувствовавший реформам автор рассказа сгустил краски. Но даже если сделать скидку на возможные преувеличения, эта история была очень показательна для социального климата, в котором самые жестокие порядки казались естественными и, что важнее, считались личным делом хозяев фабрик. Шестнадцатичасовой рабочий день не был ни для кого в диковинку: рабочие плелись на ткацкую фабрику в шесть утра и выползали за ворота в десять вечера. Наконец – и это было верхом бесстыдства, – многие владельцы фабрик запрещали работникам носить собственные часы, а единственные фабричные часы имели странное свойство ускорять свой ход в короткий перерыв, отведенный на еду. Богатейшие и наиболее прозорливые промышленники осуждали подобные издевательства, но их управляющие и тем более неудачливые конкуренты, судя по всему, угрызений совести не испытывали.
Страдания рабочих были не единственной причиной волнений. В моду вошли станки, а это означало замену рабочих рук на не умеющую жаловаться сталь. Уже в 1779 году восьмитысячная толпа рабочих, доведенных до отчаяния бездушной расчетливостью и эффективностью, напала на фабрику и спалила ее дотла, а к 1811 году волна подобных выступлений охватила всю Англию. Сельские пейзажи были изуродованы развалинами, и на этом фоне пронеслось известие о том, что «пришел Нед Лудд». По слухам, действиями обезумевших толп руководил не то король Лудд, не то генерал Лудд. Конечно, это было не так. Луддиты, как их окрестили впоследствии, были заряжены искренней ненавистью к фабрикам, в их понимании бывшим не лучше тюрем, и к работе за деньги, которую они до сих пор презирали.
Для страны эти восстания не прошли даром. Рикардо чуть ли не первым среди аристократов признал, что машины, возможно, не всегда приносят непосредственную выгоду работнику. И тогда многие решили, что обычно присущая экономисту острота ума на этот раз изменила ему. Большинство наблюдателей относились к происходившему более жестко: низшие классы начали отбиваться от рук и с ними нужно как следует разобраться. Самые впечатлительные видели в сложившейся ситуации признаки надвигающегося Армагеддона. Поэт Саути писал: «Сейчас лишь армия оберегает нас от самого чудовищного бедствия – восстания бедных против богатых, и я боюсь задавать себе вопрос о том, сколько еще мы можем рассчитывать на ее защиту…» Вальтер Скотт сокрушался: «…страна распадается на части у нас под ногами».
На всем протяжении этого темного периода в истории Британии один ее уголок, словно маяк в дикий шторм, излучал полное благополучие. В богом забытой части шотландских гор, на расстоянии доброго дня езды от Глазго, посреди земли столь отсталой, что на дорогах отказывались принимать золотые монеты в качестве платы за проезд (потому что раньше никогда их не видели), кирпичной громадой возвышались семиэтажные фабрики общины Нью-Ланарк. По горной дороге из Глазго прибывали нескончаемые посетители – в гостевой книге Нью-Ланарка в период с 1815 по 1825 год оставлено двадцать тысяч записей. Сюда наносили визит такие личности, как великий князь, а впоследствии российский император Николай I, принцы Иоанн и Максимилиан Австрийские, а также поток приходских делегаций, писателей, реформаторов, сентиментальных барышень и скептичных предпринимателей.
Их взорам представало живое доказательство того, что промышленная жизнь с ее нищетой и лишениями не была единственным и неизбежным способом организации общества. В Нью-Ланарке аккуратными рядами стояли дома рабочих, причем в каждом имелось по две комнаты; на улице сложенный в опрятные кучки мусор ожидал вывоза, а не был разбросан по всему поселку. Стоило посетителям переступить порог фабрики, как их глазам являлось еще более неожиданное зрелище. Над каждым работником висел небольшой деревянный кубик, грани которого были покрашены в четыре цвета: черный, синий, желтый и белый. От светлого к темному, эти цвета соответствовали разному поведению: белый означал отличное, желтый – хорошее, синий – приемлемое, черный – откровенно плохое. Таким образом управляющий фабрики мог с первого взгляда оценить своих подопечных. В основном он видел желтые и белые грани.
На фабрике не было детей, во всяком случае, никого моложе одиннадцати лет – еще один сюрприз, – а рабочий день был сравнительно коротким: десять и три четверти часа. К тому же детей никогда не наказывали; вообще говоря, не наказывали никого. Если исключить нескольких неисправимых субъектов, которых следовало изгнать из общины за хроническое пьянство и другие пороки, дисциплина поддерживалась за счет всеобщей совестливости, а не страха. Дверь в
