Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы это прочли тогда американцы!
Но пора было двигаться дальше, снова лететь как на пожар, обслуживая «инициативы Лея». Следующим пунктом уже был назван Швандорф, крупный пищевой комбинат. Лей с трудом согласился отправить вперед немецких инженеров: ознакомиться с состоянием производственных мощностей (и вскрыть «тайники») – но велел ничего до его прибытия не предпринимать. Коньяк и кофе с кокаином перестали на него действовать, и он согласился на короткую передышку, еще раз повторив, чтобы в Швандорфе ничего без него не делали.
Но Гаррисон принял другое решение. Доводы Лея о том, что они, американцы, еще «не всё здесь поняли», в данном случае показались ему позой, и, послав своих офицеров в Швандорф, Гаррисон приказал им начать всестороннюю подготовку завода к пуску. «Доктор Лей думает, что в Германии солнце без него не встанет, – иронизировал полковник на другой день, завтракая со своими офицерами в гостинице. – Надеюсь, мы хотя бы на сутки избавимся от этих… припадков деятельности».
Однако днем, когда та же компания расположилась спокойно пообедать, в зал вошел мрачный Лей и, кивнув всем, присел у стола, не поднимая глаз.
– Вы уже вызвали самолет? – спросил он в сторону Гаррисона, у которого кусок застрял в горле.
– Кто вас разбудил? – проворчал полковник. – Самолет будет завтра утром. Что за срочность?! В Швандорфе уже начались работы…
Лей резко вскинул голову. Смерив Гаррисона взглядом, отстранил официанта, расставлявшего перед ним тарелки, и встал.
– Да успокойтесь вы ради бога! – воскликнул один из помощников Гаррисона майор Клинтон. – Я всего полчаса назад говорил с нашими людьми. Там все идет как надо. Вскрыли сейф, собирают персонал… Ваше присутствие вообще необязательно.
– Пожалуйста, сэр, вызовите самолет, – сквозь зубы повторил Лей, обращаясь к Гаррисону, и вышел.
– По-моему, он просто невменяем, – пожал плечами Клинтон.
– Однако разбудить его могла только жена, – заметил Гаррисон, – а она человек разумный.
Гаррисон теперь все чаще думал о Маргарите. Она, которую он считал в своем деле союзницей, становилась все менее понятна ему. Чего хочет эта женщина? Остаться с безумно любимым мужем здесь, в Германии? Но она не может не понимать, что здесь для них обоих будущего нет!
В Швандорфе они приземлились в сумерках. Над западной частью городка поднималось блеклое зарево. На лобовые стекла отъехавших от взлетной полосы машин изредка налетали крупные клочья гари. Машины неслись по безлюдным улицам к нарастающему шуму, который уже можно было разложить на характерные звуки: вой сирен, автомобильные гудки, тарахтенье тяжелой техники, крики взбудораженных произошедшим людей…
– Диверсия… Нацисты-фанатики. Четырьмя взрывами разнесло цеха, весь завод – сплошные завалы, – объяснял запыхавшийся американский капитан, оперативно подогнавший к месту взрыва тягачи.
– Когда? – только и спросил Гаррисон.
– Около часа назад. В цеху как раз собрали рабочих, – стал объяснять капитан. – Они там все под завалами… Чистая диверсия! Эти немцы – тупицы! Им объяснили, что завод будет кормить своих! А они… Вы бы видели, с какими лицами они там стояли – даже те, что пришли! Целый месяц по мелочам здесь пакостили, а теперь вот…
– Где вы видели… их лица? Вы что, были там? – резко спросил Лей, указывая на развороченные стены.
Капитан оглянулся на него с удивлением. Лей говорил без акцента; капитан не признал в нем немца и не понял, отчего этот человек с такой злостью выплевывает слова.
– Да, я был. Вышел за минуту до взрыва. Килограммов сто тротила рвануло, не меньше.
Пожарные сбивали пламя, но оно продолжало вырываться наружу из-под завалов, и было ясно, что все находившиеся там давно уже превратились в пепел.
– Прямо как в печи, – вырвалось у одного из офицеров, стоящих возле машин.
Лей сел обратно в «виллис» и захлопнул дверцу. Все посмотрели на него.
Через полчаса Гаррисон заглянул к нему сказать, что Маргарита уехала на радиостудию, чтобы по местному радио обратиться к жителям города с просьбой прийти и помочь расчищать завалы.
Лей сидел, опустив голову на руки, и не двигался. Гаррисон помедлил. Он ощущал тяжесть на сердце. «Сами виноваты» – хотелось бы ему чувствовать сейчас по отношению к немцам. Но не получалось.
– Когда начнут собираться жители, вы должны обратиться к ним и объяснить ситуацию, – сказал Гаррисон Лею. – Здесь их слишком много, они могут представлять опасность.
– Оставьте меня в покое, – был глухой ответ.
Городок начинал оживать. Со всех сторон потянулись люди с лопатами, кирками и тачками. Маргарита нашла верные слова. Сейчас нужно было спасать оставшихся под завалами, работать вместе с американцами. А после – восстанавливать завод, восстанавливать все заводы… страну, их Германию, в которой им жить. «Мы еще будем очень счастливы», – закончила она.
«Мое уважение к немцам резко выросло в эту бессонную ночь, когда мы все боролись с огнем и разрушениями, – позже написал домой в Пенсильванию американский лейтенант Энди Уайт, – поскольку я своими глазами видел, как эти парни работают. <…> А как мужественны немки! Нам-то их расписывали вроде беленьких курочек, кудахчущих на своих чистеньких двориках. <…> Еще сдается мне, немцы начинают прозревать. Одна пожилая немка, которой вынесли из-под завала раздавленное обгорелое тело ее сына, сказала бывшему профсоюзному вождю Роберту Лею, который находится у нас в плену, что это из-за них, таких, как он, фанатиков, погиб ее мальчик. “Будьте вы прокляты!” – крикнула она ему. Еще несколько человек поддержали ее. Лей после этого залез обратно в машину и больше оттуда не выходил».
Кто-то из команды Гаррисона напрямую докладывал Даллесу. Шеф этого уже и не скрывал. Утром он связался с Гаррисоном, сказал, что обо всех «нюансах» знает, что момент удобный и Лея нужно «брать в капкан». «Все сложилось или тобой, Джонни, сложено очень удачно, – подбодрил он мрачного полковника. – Выходи на финишную, по плану. Но не разговорами. Они не преждевременны, они не нужны».
А Гаррисона – странное дело – тянуло как раз на «разговоры». На фоне огромной правоты своей родины собственная, отдельная вина за случившееся не должна была бы его трогать. Как и необъятная вина немцев и их вождей могла бы прикрыть собою все мелкие, частные «нюансы». Но совесть живет
