Во главе двух академий - Лия Лозинская

Императрица не скрывала тех ассоциаций, которые вызвала у нее «промашка» Дашковой — со дня казни Людовика XVI до беседы, столь детально описанной Екатериной Романовной в письме брату Александру (ноябрь 1793 г.), миновало не более десяти месяцев…

На вопрос о Франции Дашкова отвечала, что, надеется, в России подобных безумцев нет.

«Однако есть, как видите», — возразила Екатерина.

Разговор приобретал все более серьезный характер.

«— Если государь — это зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия.

— Ваше величество уже оказывали мне честь высказывать эти мысли, столь трогательные в устах государя, и я отвечала вам, что не в ваше правление могут думать так.

— Что касается меня, я могу снести все, что будут обо мне говорить, и если преступление занимать то место, которое я занимаю (я ведь признаю, что не имела на него права — ни по рождению, ни прочих), так вот, если это преступление, то вы делите его со мной.

Я пристально посмотрела на нее; у меня хватило такта не развивать дальше это признание и это сближение. Она продолжала:

— Это ведь уже вторая публикация такого рода, сочинение, подобное этому, уже существует, и одно другого не лучше.

— За 11 лет, что я в Академии, впервые проскочило нечто подобное. То сочинение — тоже трагедия?

— Нет, путешествие. Жду теперь третьего.

— Мне кажется, я знаю, что вы имеете в виду, мадам. За год до появления этой книги автор напечатал жизнеописание одного из своих друзей, молодого человека, который пил, ел, спал и умер, как все прочие, не совершив ничего заслуживавшего упоминания. Однажды в Российской академии Державин, говоря о том, как плохо знают некоторые сочинители русский язык, спросил меня, читала ли я… книгу Радищева об одном из его друзей. Я сказала, что не читала…

Державин дал мне книгу. Прочитав ее, я убедилась, что автор хотел подражать Стерну, автору „Сентиментального путешествия“, что он читал Клопштока и других немецких писателей, но не разобрался в них, что он запутался в метафизике и что он кончит тем, что сойдет с ума. Я предсказала то же самое и Зуеву, и, если бы у него не было жены, которая за ним ходит, пришлось бы запереть его в сумасшедший дом.

— Кто это Зуев?

— Это академик, — сказала я. Потом мы говорили о Гершеле и его телескопе. Потом появились великие княжны, потом начался молебен, я осталась обедать…»[121]

Судя по этому письму (оно написано вперемежку по-французски и по-русски; Дашкова всегда писала так, когда волновалась), Екатерине Романовне казалось, что в тот день победа была за ней: государыня изволила вспомнить ее участие в своем воцарении, да и разговор вроде бы удалось перевести с Радищева и Княжнина на другие, менее острые темы. Дашкова не предполагала, что то был один из последних разговоров между нею и «самодержицей всея Руси».

Можно ли верить Дашковой, когда она утверждает, что не усмотрела никакой антимонархической направленности в трагедии Княжнина и что действительно считала это произведение гораздо менее опасным для государей, чем некоторые французские трагедии, которые играют в Эрмитаже, как, если верить «Запискам», брезгливо бросила она полицмейстеру, пришедшему изъять все экземпляры «Вадима Новгородского» из книжного магазина Академии? (Драма вышла и отдельным изданием и была включена в очередной том сборника «Российского феатра».)

Примерно так же начала было она говорить на следующее утро с генерал-прокурором. Да тот намекнул: государыня помнит, что Академия причастна и к «брошюре» Радищева. Так что «Вадим Новгородский» — второе опасное произведение…

Дашкова пыталась оправдаться, ссылаясь на финал трагедии: она заканчивается торжеством добродетельного монарха. Но, должно быть, эти оправдания никого убедить не могли: человек она была прямой, лукавить не умела. Она знала, что эту трагедию делала трагедией именно победа «добродетельного монарха»: свободолюбивый герой пьесы, убежденный поборник народовластия, предпочел смерть жизни под монархическим игом.

Вероятно, она не призналась бы в этом самой себе, но в пафосных тираноборческих монологах героев Княжнина звучали какие-то отголоски ее собственных разочарований…

В «Розыскном деле о трагедии Княжнина „Вадим“» имеется секретное письмо генерал-прокурора сената А. Самойлова московскому главнокомандующему А. Прозоровскому с предписанием изъять у книготорговца купца Ивана Глазунова имеющиеся у него 400 экземпляров трагедии. («…Благоволите, Ваше сиятельство, исполнить все оное с осторожностью и без огласки по данной Вам власти, не вмешивая высочайшего повеления…»[122]).

Публикуя отрывок из этого «Розыскного дела», редактор «Русского архива» П. И. Бартенев делает интереснейшее примечание. Ссылаясь на свидетельство сына Княжнина, Бартенев утверждает, что Дашкова напечатала «Вадима», вполне понимая его опасное содержание, так сказать, в пику Екатерине.

«Со своей стороны заметим, что в то время, когда отсекли голову Людовику XVI, когда властвовал Робеспьер и яростно волновалася Польша, со стороны императрицы Екатерины II… было настоятельным долгом благоразумия зорко следить за наставлением словесности; тем более что в этом случае замешана была кн. Дашкова, за действиями которой Екатерина должна была постоянно присматривать, зная по опыту ее пылкий и решительный характер. Сын Княжнина… прямо говорит, что княгиня напечатала „Вадима“ из-за какого-то неудовольствия с государыней. Следовательно, тут примешались личные счеты Екатерины с неумеренным президентом Академии…»[123]

«Не читала», «недоглядела», «проскочило», «да что тут такого!» — все это были отговорки. Дашкова всегда понимала, что делает, хоть и не всегда отдавала себе отчет в последствиях.

Дашковой все тяжелей в «туманной столице». Она «чувствует себя совершенно одинокой в этой среде, которая становится ей с каждым днем противней».

В 1794 г. ей дают разрешение на двухгодичный отпуск. Официальной отставки Дашкова не получила, но фактически это была отставка.

Она едет в Таврический дворец для прощания. Императрица рассталась с Дашковой с уязвившей ту холодностью.

П. В. Завадовский писал А. Р. Воронцову в деревню: «Княгиня, твоя сестра, собирается к маю месяцу, чтоб оставить столицу. Отнюдь ею не дорожат, потому и разумно располагается…»[124]

Если от Серпухова поехать направо и, удержавшись от соблазна повернуть на Тарусу, столь притягательную нерасторжимостью своей связи с именами Марины Цветаевой и Константина Паустовского, продолжить путь прямо, к городу молодой науки Протвину, а за Протвином переправиться через Протву, то можно попасть в Троицкое.