Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла

l:href="#note52" type="note">[52]. Впрочем, переводивший Оборина на английский язык Джон Наринс, уж наверное хорошо знающий английские поэтические практики, тоже обратил внимание на то, что тот «свободно погружается в широкий круг стилей и форм, не связывая себя накрепко ни с одним из них»[53]. То есть – предпочитает ни в каких координатах себя не фиксировать.

Эта свобода от влияний выглядит тем более парадоксально, что перед нами – никоим образом не говорение с чистого листа. Это поэтическая речь с сильной, сложной и глубокой культурной и цивилизационной памятью (поэт весьма внимателен к своему контексту и подробно его чувствует; понимание того, что он говорит, требует изрядного объёма фоновых знаний). Это речь, полная исторических отголосков, культурных реминисценций, цитат разной степени скрытости. Говоря «каталожник я и книжник», автор ничуть не лукавит! Это речь с тесным предметным рядом, очень вещная (и у каждой упоминаемой вещи – свой ассоциативный шлейф), уклоняющаяся от абстракций:

Золота нити распущены в снеге рыхлом,кариатида празднует суфражизм,лишившись балкона, и смрадный выхлоптаксомотора значит, что здесь естьжизнь;сладкому голосу петь о цинге и ранезначит являться в рупор в шубе помех,шуба меняла хозяев, и пятна дряниздесь говорят за всех.

(Это о ленинградской блокаде. Картина, на самом деле, предельно конкретная.)

Интересно и то, что он, по всем приметам, не стремится к созданию собственного – данного если не раз и навсегда, то, по крайней мере, надолго – поэтического языка с устоявшейся системой связей, с воспроизводящимися закономерностями, со сквозными образами, которые удерживали на себе всю конструкцию. (При том, что объединяющая всё его поэтическое поведение речевая, смыслообразующая манера как раз узнаётся – везде, в текстах разных лет, которые, кстати, в «Части ландшафта» нарочно не датированы.) Что до связей, он склонен их, скорее, расцеплять – или быть особенно внимательным к случаям их расцепленности, непрочности. Каждое его высказывание – как в совсем чистом виде было нам продемонстрировано в сборничке «Будьте первым…» – работает в пределах одной ситуации; каждое – разборная конструкция, которую по использовании можно и нужно разъять на отдельные элементы – да и те, образовав новое соединение, уже не будут прежними.

В его стремлении увидеть и выговорить вещи мира помимо заданных инерциями связей можно усмотреть некоторое родство с позицией Василия Бородина – человека из того же, кстати, поколения – о котором сам Оборин говорил, что тот «работает с простодушием. Его реакции <…> кажутся непосредственными и как бы впервые оказавшимися в этом мире. Он реагирует на все <…> голыми глазами»[54]. Позиции родственные, но никак не тождественные: Оборин очень далёк даже от имитации простодушия; его взгляд нагружен «встроенным» знанием.

Позиция самого поэта, как уже было замечено, в высокой степени рациональна и аналитична, однако эта рациональность особенная – поэтическая: без упрощения, без выпрямления сложно и непрямо устроенных путей, без устранения того, что, казалось бы, противоположно всякой рациональности: тайны, чувства неисчерпаемости и принципиально неполной выговариваемости мира. Тайна, мерцающая и влекущая, продолжает оставаться мощным стимулом поэтического проясняющего усилия. Инструменты же для её бесконечного прояснения – не понятийные, а образные, базирующиеся в значительнейшей мере на чувственных ассоциациях.

А вот эмпирические, внешние подробности «тварного мира», как это называет Степанова, поэта, напротив, очень занимают. Притом мельчайшие и ситуативные.

Когда шагисосед над головойдругой в метро хрипя толкает в боквот этот студень кашляет живойвот маятник вверху он одинокСказать о нихнарочно напроломно звук скользит и вот сравнить готовкак быстро едешь вымершим селомненужный скальпель меж гнилых домов

Он рад составлять из этих подробностей сиюминутные гербарии, собирать их в моментальные системы, в саморазлетающиеся мозаики, каждая из которых призвана отражать здесь и сейчас случающийся ход (неразделимых) мысли-воображения:

бесконечность трудов и заботимена адмиралов, кормление воробья.

В своём предисловии к книге Мария Степанова говорит и о том, что «мир, о котором (и в котором) Оборин пишет, посткатастрофический», что «его устройство и предметный набор в равной степени повреждены, подверглись ряду искажений – причем задолго до начала речи». Справедливости ради стоит сказать, что в целом мир Оборина всё-таки не таков (внятно-посткатастрофическое стихотворение у него, кажется, на всю книгу одно, из ранних, из раздела «Архив 2006—2010»:

Вот уже продавщиц начинают зватьтетя Нюра(голова, прижимайся теснее к плечам)что же это такое возвращаетсялитературано ещё возвращается пуууу реактивногопо ночамвозвращается трррр холодильникапо ночам).

А вот свидетельства опустошённости резервуаров работавшего прежде, только уже не действующего смысла – едва ли не на каждом шагу («пусты сусеки и зерно письма / истолчено»). Кажется, более точным было бы сказать, что мир, предстоящий поэтическому взгляду Льва Оборина, – это мир, предшествующий новому пониманию, заготовленным концепциям. Такой, где понимание и концепции ещё предстоит создать.

Как объяснитьгеодезическим линиям,чья карьера загублена,что они свободныи спасены?

Выговаривая мир заново, поэт не стремится – и с этим связана упомянутая упорная не-выработка им законченного языка описания – закрепить его (как и самого себя) в какой бы то ни было системе координат, оставляет мир свободным в его непознанности: оттого ли, что ещё не пора? оттого ли, что такова его принципиальная поэтически-агностическая позиция или – принципиальная же – этическая: доверие миру в его постигаемой непостижимости, доверие самому себе, пытающемуся этот мир понять?

Во всяком случае, пока он говорит «нарочно напролом», предпочитая «движение по прямой / решающее лабиринт», минуя устоявшиеся – чужие, отшлифованные множеством рук – условности, которые так и норовят заслонить видимое, выдать себя за истинную картину мира. Всю эту, не работающую уже, оптику Оборин заменяет собственной «компетенцией лозоходца». Она вернее.

Но все нанесенное пенойстряхнуть и прийти домойво всех пузырьках вселенной,где пениетеснит немоту и теснит терпениерождает сложность простого движениядвижения по прямой2019

Восстановить указатель[55]

Геннадий Каневский. Не пытайтесь покинуть: стихотворения. – Киев: Paradigma, 2020.

В рецензии на предыдущую книгу Геннадия Каневского, «Всем бортам»[56], Мария Мельникова назвала автора поэтом «катастрофы человеческого познания» (и это она к тому времени не видела ещё, думаю, ныне представляемого сборничка, – по крайней мере, речь была не о нём, но его это тоже касается, потому что речь об общей позиции). Но важно уточнить: если бы только познания. Познание тут – только следствие: вообще же у Каневского дело обстоит сложнее, глубже, проблематичнее.

Он – да, не только здесь, но здесь, может быть, с особенной систематичностью – предпринимает поэтическую работу, пожалуй, с катастрофой самого существования, и общего, и каждого частного, – на что прямо указывает первое же стихотворение книги: «бедная жизнь, запонка в серебре, / в сор была сметена». Но, таким образом, конечно, и познания тоже: с крушением расставленных в нём ориентиров (с ситуацией, когда, говоря словами самого поэта, «указатель обломан») – и с задачей достойного (в идеале – конструктивного) поведения в этой неотменимой катастрофе. Работу, по большому счёту, без надежды – и с тем более важной внутренней дисциплиной.

По всей вероятности, читателя не должно волновать, какое образование получил поэт в своей внепоэтической жизни. Но если уж это становится ему известным, такому знанию никуда не деться из восприятия: мне упорно кажется неслучайным, что по исходному образованию Геннадий Каневский – технарь, инженер, специалист по электронно-медицинской аппаратуре: это воспитало ему поэтический глаз и поэтическую руку, определило характер его внутренней дисциплины. Он видит, как устроены вещи, и собственные тексты настраивает как небольшие – и тем более чуткие и точные – измерительные, диагностические приборы. Созданные для уловления малых величин, тонких связей.

как при рождениирадиоради негослабого ждатьщелчка

(Как человек, хорошо знающий техническое мышление изнутри, Каневский прекрасно осознаёт и ограниченность мышления такого типа, – на что недвусмысленно указывают, в частности, стихотворения особого типа: стихотворения-псевдоинструкции, подобные только что процитированному, или вот ещё, например, то, в котором условному адресату предписывается:

для экстренной связиосвободитеодну рукуиз техв которые вы себя взялии нажмите красную кнопкудо появления трёхзелёных сигналов

Совершенно очевидно, что не поможет.)

В предисловии к сборнику Лев Оборин говорит, что он «продолжает долгий дрейф Каневского в сторону свободного стиха». Дрейф – заметный и в предыдущей книге, «Всем бортам» – и в самом деле весьма неспешный, с постоянной оглядкой, с отступлениями, с неизменным и принципиальным чувством остающегося за спиной твёрдого берега – как ориентира. В новом сборнике немало и силлабо-тонических текстов, у здешних верлибров сильная силлабо-тоническая память – память формы, встроенной в речь, задающей ей тонус. К покидаемому берегу отсылает здесь и множество внутренних цитат, аллюзий, – тонких корневых нитей, связывающих эти дрейфующие стихотворения-кораблики с огромным материком большой всеупорядочивающей культурной традиции.

на говорящую собачку посмотретьеё