О, юность моя! - Илья Сельвинский

Махоткин, Гринбах и Леська разыскали евпаторийцев и, распределив коней по канонирам, ушли в «лисьи норы». Позавтракать они не успели, и теперь их кормили красногвардейцы. Но Леська есть не мог. Страха он не испытывал, но ощущал под ложечкой камень.

«Зачем они на нас идут? — наивно думал Леська. — Что мы им сделали?»

Через час канонада прекратилась.

— Так! — сказал Махоткин. — Давай вылезай, ребя­та. Сейчас начнется атака.

Весь гребень вала усеяли стрелки, выползшие из нор.

Откуда-то подскакала казачья сотня. Черные черке­ски с красными башлыками, низкие папахи. Кубанцы.

— С коне-е-ей!

Казаки спешились, дали лошадей коноводам, вручили на хранение свои заветные шашки и быстро взбежали на гребень занимать оборону. Коноводы остались внизу, увешанные пятью-шестью саблями каждый.

И вот началась атака.

Сначала степь казалась совершенно безлюдной, и вдруг, словно из-под земли, возникла целая цепь касок. Недосягаемая для прицельной стрельбы, она двигалась ровным строем, затем распалась, превратилась в живой зигзаг. Степь, голая как стол, не давала укрытия: ни ов­ражка, ни холмика. Вскоре выяснилась тактика: передо­вые, очевидно саперы, пробежав несколько шагов, ложи­лись и тут же лопатками выкапывали ямки. Потом вска­кивали, снова бежали и снова залегали, а задние пользовались ямками саперов.

Леська взял у Махоткина морской бинокль и увидел, как вместе с землей из-под лопаток вылетали суслики.

По красногвардейской обороне отдан приказ: не стрелять до особой команды. Немецкая перебежка про­двигалась все ближе. Казалось, немцами заполнена вся степь. Кто-то толкнул Леську под локоть.

— Девлетка, ты?

— Я, дорогой, я.

— Красногвардеец?

— Да, да...

В огненных глазах Девлета пылал страх. Леська по­чувствовал себя героем:

— Не робей, старик! Наша возьмет.

Девлет попытался улыбнуться. А Леська припал к брустверу. О смерти он не думал. Его сжигало любопыт­ство: как это бывает — атака?

Передовая линия остановилась. Сквозь нее, точно вода в открытые шлюзы, хлынула вторая шеренга и, пригибаясь, покатилась вперед. Это было уже страшно, потому что неожиданно. Китайцы не выдержали, откры­ли огонь. Шеренга тут же залегла. К ней из задних рядов, пригибаясь, бежали офицеры, размахивая револьверами. Офицеры бранились, но цепь не вставала.

— Ничего, встанут, — спокойно сказал Махоткин, и от его спокойствия всем стало не по себе.

— Встанут, встанут! — подхватил Гринбах. — Один француз, угрожая немцу, сказал: «Мы — народ воин­ственный!» — «А мы — народ военный», — ответил немец. Так что встанут. Еще как!

Какой-то китаец выскочил на гребень и уселся на ка­мень, ритуально положив руки на колени. Его тут же скосило пулей. Тогда выскочил другой китаец и уселся на то же место и в той же позе. Скосило и его. Тогда поднялся третий китаец...

— Что они? С ума посходили?

Махоткин бросился к траншее китайцев.

— Эй, старшинка! — закричал Махоткин.

Из окопа выглянул человек. На большой верхней губе два длинных волоса: один справа, другой слева. Махот­кин спрыгнул к нему в окоп.

— Леся! А Леся! — хрипло заговорил Девлет.

— Чего тебе?

— Это я... тогда... спалил твою хату. Алим-бей ве­лел, а я спалил.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Так... Не знаю... Может, убьют!

Немцы все еще прижимались к земле. Офицеры орали на солдат, стоя уже в полный рост. Цепь наконец подня­лась. Впереди бежали офицеры. За ними первая линия. Можно их рассмотреть: это синежупанники. Немцы гна­ли первыми гайдамаков.

По всему Турецкому валу полетела команда: «Паль-ба-а!» С двух концов прямой наводкой ударили батареи.

Пулеметы зачастили так, как будто на огромном заводе тянули железное полотно в рубцах и прорехах. Ружей­ного огня уже не слышали сами бойцы, но весь Турецкий вал курился, как вулкан перед извержением.

Первая линия повалилась. За ней рухнула вторая— эта уже состояла из железных касок. Третья смешалась и побежала назад. Атака захлебнулась.

— Прекратить стрельбу!

— Отста-а-авить...

Турецкий вал умолк, все еще продолжая дымиться. В этом молчании таилась гроза. Но уже конно-пулеметный отряд Вагула вылетел на тачанках в степь и, развер­нувшись, осыпал убегавших горячими струями. Кубан­ская сотня, перемахнув на коней, с гиком и свистом по­мчалась вслед. Вот она обогнала вогульцев. Те замол­чали. Конники налетели на пятки немецкой пехоты, и началась рубка. Елисей видел только взблески шашек, точно шел сосульчатый снег.

— Зарвутся! сказал Махоткин. — Ох и зарвутся. В такую минуту очень трудно опомниться.

Но тут с правого фланга запела труба. Голос был счастливый, золотой, кудрявый, но приказывал он от­ступление. И казаки вернулись. Вернулся и конно-пулеметный отряд. На одной из тачанок, разметав руки, уми­рал товарищ Вагул.

В этот день до самой звезды немцы не наступали.

В красногвардейских окопах смеялись, хохотали, го­готали, тиликали на гармошках, пели «Яблочко» и пер­вую пролетарскую песню, родившуюся тут же, на фронте:

Винтовка, серп и молот,Военная тревога.Я все пройду! Я молод:Передо мной дорога.

Мне солнце улыбнется,Я радость караулю.А пулю съесть придется —Переварю и пулю.

Особенно нравилась последняя строчка.

К вечеру подошли волки. Сутулые, мелкие, как со­баки. Иногда очень близко вспыхивали их глаза. Были слышны грызня и вой. А под утро сначала донесся запах аммиака, который на рассвете превратился в аромат жареного мяса и, наконец, в откровенную трупную вонь. Живые спали в траншеях менее удобно, чем мертвые в степи: те лежали, свободно раскинувшись на просторе.

Леська спросонья раздул ноздри. Сначала ему пока­залось, будто он у моря: после шторма, когда волны выбрасывают на берег целые заросли придонных трав, их гниение издает что-то вроде этого запаха. Но потом он открыл глаза и все вспомнил.

— Так как же, Девлет-бей? — спросил он полусон­но. — Значит, это ты сжег нашу избушку?

— Нет, зачем же, товарищ Леся? Не я.

— А кто же?

— А я знаю?

— Да ведь ты только вчера сказал, что ты.

— Не говорил я это, товарищ Леся.

— Ты, верно, дурачком меня считаешь?

— Не считаю, товарищ Леся.

— Но ведь ты! вчера! сказал! мне!

— Ничего я не сказал.

На фронте установилось затишье. По ничьей земле между немцами и красногвардейцами спокойно гуляло стадо белых гусей, точно спустившиеся с неба облака. Их не обстреливали: ждали, в какую сторону свернут.

К полудню далеко в степи показались три танка. Шли они, четко соблюдая линию. Шума моторов не было слышно, но машины казались уже довольно большими. За танками мельтешила пехота. Неизвестно по чьей команде на танки полетела кубанская конница.

— Эх, зря! — сказал Махоткин. — Конь танка не ест.

— Думаю, их задача умнее, — сказал Гринбах, — обойти танки и ударить по пехоте.

— Это не удастся.

Но это удалось.

Вообще говоря, на передовой бойцы плохо понимают, что происходит. Они видят перед собой пятачок, на кото­ром возникают события, грозящие им смертью. Все вни­мание их сосредоточено на пятачке. Но что разворачи­вается на всем плацдарме, видят только штабы, сидящие на телефонах у карты. Однако бой 18 апреля стал поня­тен всем и каждому, потому что плацдарм был невелик и охватывал абсолютно ровную местность, по наглядно­сти напоминающую военно-полевую пятиверстку.

Сначала танки двигались безмолвно, стремясь взо­браться на Турецкий вал, обстрелять сверху все опера­тивное пространство, это значило бы взять Крым од­ним ударом. Но кавалерия отвлекла внимание танков.

Зрелище казачьей орды, дико свистящей и блистаю­щей шашками, испугало немецких стрелков. Железные каски хлынули вспять — и танки с тыла остались без прикрытия. К тому же меткий снаряд, пущенный со сто­роны Сиваша, сорвал гусеницу с крайнего правого танка, и тот завертелся вокруг себя. Тогда два других, бросив товарища, стремительно помчались назад. Когда сло­нами овладевает паника, они скачут, растаптывая на своем пути все и вся. Бегство танков было таким пани­ческим, что они врезались в хвост своей же пехоты и только тогда опомнились.

Казаки рассеянно скакали по ничейной земле, осте­регаясь приблизиться к раненому танку. Склонясь на­бок, он был грозен и безмолвен. Германская дивизия тоже молчала: по-видимому, в штабе обсуждали положе­ние и пока не предпринимали никаких мер. На войне не угадаешь. Три танка, которые должны были одним своим видом до смерти устрашить готтентотов, сами устраши­лись их.

Не слыша канонады, красногвардейцы постепенно выползали в степь, чтобы убрать раненых. Вышел в степь и Леська. Заря догорала. Поднялся туман. Людей видно было только на близком расстоянии. Все же Леська далеко обошел подбитый танк. Он бежал почему-то все вперед и вперед и вдруг увидел такое странное, что даже не понял, что это такое.