История жирондистов Том II - Альфонс Ламартин

Встает Верньо. «Я буду говорить, — сказал он, — с не меньшим хладнокровием, чем Дантон, хоть и хочу убедить людей, намеревающихся казнить меня, что не страшусь их! Дантон сказал, что не следует клеветать на Париж, поверив в существование заговора. Если эти слова относятся ко всему Конвенту, то это клевета! Если они относятся только к тем, кто, подобно нам, не переставали повторять, что надо отличать граждан Парижа от кучки негодяев, — да, в таком случае оклеветали Париж, но кто? Негодяи, которые для того, чтобы быть уверенными, что их не постигнет кара за их преступления, имели нахальство влиять на народ! Как люди, мы не должны думать о своих жизнях; но, как представители народа, вы несете обязательство перед отечеством, которому грозит опасность, принять чрезвычайные меры предосторожности. Не тот страшится, кто защищается против убийцы, а тот, кто предоставляет ему победить и торжествовать».

Собрание, наэлектризованное этими словами, принимает декрет, предложенный комиссией Двенадцати.

Жирондисты поспешили воспользоваться оружием, которое только что получили. В девять часов вечера Эбер, один из членов Коммуны, получил приказ явиться на заседание комиссии. Прежде чем исполнить приказание Конвента он летит в совет Коммуны и пытается возбудить ее негодование против новой тирании. Он напоминает своим соратникам, что они дали клятву считать удар, нанесенный одному из них, покушением на всех остальных. Он выходит, снова возвращается, обнимает Шометта, как человек, идущий на смерть. Президент и члены совета сжимают Эбера в объятиях. Минуту спустя Шометт объявляет, что Мишель и Марино, два полицейских чиновника, только что арестованы по приказу комиссии Двенадцати. Совет объят ужасом, депутации от разных секций являются одна за другой для выражения сочувствия. Каждый час совет посылает своих депутатов в комиссию Двенадцати, чтобы осведомиться о судьбе Эбера и его арестованных товарищей. В полночь объявляют, что Эбера допрашивают; в два часа — что допрос окончен; в три часа узнают об аресте одного из самых пылких ораторов партии кордельеров Варле; в четыре утра поднимается общий крик негодования при известии о тюремном заключении Эбера, которого комиссия Двенадцати отправила в Аббатство.

На следующий день газеты распространили по всему Парижу воззвание о мести, к которой призывал совет Коммуны. Напечатали также письмо Верньо к своим соратникам-жирондистам, в котором вместо числа стояло «Париж под ножом».

Опубликование этого письма, совещания секций, мрачные новости, полученные ночью из Вандеи и с границ, проделки Паша, раздражение якобинцев, кордельеров и Коммуны довели волнения в народе до последних пределов. Коммуна решила отправить в Конвент петицию о немедленном предании суду Эбера. Эта петиция, переходившая из одной секции в другую, подала повод к самым ожесточенным спорам: одни подписывали ее, другие отвергали, но большинство дало клятву идти вместе с гражданами, которые осмелятся отнести ее.

По пути шествие увеличивается: толпу всегда привлекает поток народного волнения. Подателей петиции в небольшом числе пропускают в зал. Председательствует Инар. Он устремляет на подателей петиций такой взгляд, каким Цицерон смотрел на Катилину, когда обдумывал свою бессмертную обвинительную речь. «Мы пришли, — говорит оратор Коммуны, — рассказать вам о покушении на личность Эбера».

Жирондисты негодуют при слове «покушение».

«Да, — продолжает оратор. — Эбер был схвачен в самой ратуше и отведен в тюрьму Аббатства. Совет, рискуя жизнью, будет отстаивать его невиновность». Трибуны и Гора разражаются рукоплесканиями. Инар встает и энергичным жестом прекращает аплодисменты. «Уполномоченные народа, — говорит он подателям петиции. — Конвент, издавший закон о неприкосновенности прав человека, не потерпит, чтобы гражданин остался в оковах, если он не виновен. Верьте, что вам не замедлят показать правосудие; но выслушайте, в свою очередь, истины, которые я хочу вам высказать. Франция учредила в Париже центральное народное представительство; необходимо, чтобы Париж уважал его. Если когда-нибудь Конвент будет уничтожен, если когда-нибудь одно из тех волнений, которые беспрерывно продолжаются начиная с 10 марта и о которых представители вашей ратуши, — прибавляет он, намекая на Паша, — ни разу не предупредили Конвент… — Сильный ропот раздается на Горе. Инар спокойно продолжает: — Если во время одного из этих непрекращающихся волнений будет совершено покушение на народных представителей, то, объявляю вам от имени всей Франции…» — «Нет, нет, нет!» — восклицает Гора. Остальное Собрание встает, и триста членов кричат в один голос: «Да, да, да! Говорите от имени Франции». — «Да, объявляю вам от имени всей Франции, — продолжает Инар. — Париж будет уничтожен!..» Последние слова немедленно заглушаются проклятиями Горы, свистом и стуком на трибунах. Жирондисты и их друзья подтверждают угрозы председателя поднятой как бы для клятвы рукою. «Сойдите со своего места, — кричит Марат, — вы позорите Собрание!» Президент, не взглянув на Марата, заканчивает свою фразу: «И скоро, быть может, от Парижа не останется и следа!»

Инар садится. Его заменяет Дантон. «Много и даже слишком долго клеветали на Париж. Что означают эти проклятия председателя? К чему предполагать, что когда-нибудь будут искать на берегах Сены, существовал ли Париж? Такие чувства не должен был бы высказывать президент Конвента! Он должен рисовать нам только утешительные перспективы. Хорошо, что республика знает, что Париж никогда не изменит своим принципам; что, разрушив трон одного тирана, он никогда не посадит на него нового деспота! Если в партии, которая служит народу, есть виновные, то народ сумеет наказать их. Среди хороших граждан всегда есть слишком пылкие: к чему вменять им в преступление энергию, которую они употребляют на служение народу? Если бы не было пылких натур, не было бы и революции. Я никого не хочу раздражать, потому что чувствую свою силу, защищая правду. Я не думаю, чтобы в моей жизни нашли преступление. Я требую, чтобы меня первого предали революционному суду, если меня находят виновным. Я сказал все!» «Не в этом дело!» — кричат ему с правой стороны. Дантон возвращается к трибуне. «Как?! — восклицает он. — Париж, сломавший железный скипетр, способен осквернить священные договоренности национального представительства? Нет, Париж, любит революцию; Париж заслуживает объятий всей Франции! Французский народ спасет себя сам. Как только будет сорвана маска с тех, кто прикидывается патриотами, Франции восстанет и отвергнет своих врагов». Этот угрожающий намек Дантона, сделанный по адресу жирондистов, заставляет предвидеть в более или менее близком будущем новый «сентябрь».

На заседании 27 мая Паш поручился за спокойствие столицы и безопасность Конвента. Вслед за докладом, повергшим в уныние жирондистов, Марат потребовал упразднения комиссии Двенадцати как бесполезной и вызывающей волнения. «Я веду войну не только против комиссии Двенадцати. Если бы вся нация стала свидетельницей ваших заговоров против свободы, — говорит он, обращаясь к Верньо и Гюаде, — то она сама велела бы свести вас на эшафот». В зале возникает шум: депутаты от секций явились просить выдачи арестованных граждан и дерзко требуют, чтобы члены комиссии Двенадцати были преданы революционному суду. «Граждане, — отвечает им президент Инар, — Собрание прощает вам из-за вашей молодости и неопытности». При этих словах Гора негодует. «Вы тиран! Подлый тиран!» — кричит Марат Инару. «В Аббатство тиранов!» — раздается со всех сторон.

Голос Верньо перекрывает крики. «Довольно пререканий, — требует он. — К делу! Поставим на голосование, чтобы узнать, надо ли созывать предварительную выборную ассамблею: это единственное средство в нашем положении. Только Франция может спасти Францию!»

Начинается поименное голосование. Его прерывают давка и шум огромной толпы, наполнившей коридоры Конвента. Гора обвиняет жирондистов в том, что они собрали около залов Конвента преданные им роты солдат. Допрашивают командира Раффе. Он заявляет, что выступил по приказанию своих начальников и что в ту минуту, когда он старался восстановить порядок в коридорах, Марат приблизился к нему с пистолетом в руке и, приставив дуло к его виску, угрожал выстрелить, если он не удалится. «Я отвел пистолет и исполнил свою обязанность», — прибавляет офицер. Марат отрицает этот факт. Шум усиливается, рукоплескания вознаграждают командира Раффе за оскорбление, которое ему нанес Марат. Ему разрешают присутствовать на заседании. Негодующее общественное мнение склоняется на сторону Жиронды.

Собрание переживает одну из тех минут колебания, когда одно слово может увлечь огромную аудиторию к самым крайним мерам. Министр внутренних дел Тара входит в зал вместе с Пашем. Все взоры обращаются на них. Тара получает слово. Он старается оправдать секции и заговорщиков и нападает на комиссию Двенадцати: «Я заявляю Конвенту, что он не подвергается ни малейшей опасности и что каждый из вас может мирно вернуться домой. Я отвечаю за это головой».