Любовь - Валентин Маслюков

Змей дышал, судорожно, но глубоко, с облегчением, и как будто бы что-то видел — левым, неповрежденным глазом. Так он нашел подле себя в земле золотую соринку, смятый венец, потом догадался вытащить и другую занозу, меч, что засел в брюхе и наконец потоптавшись, обнаружил в овражке шелуху от женщины, он мстительно растерзал платье, разбросав повсюду клочья парчи, золото и узорочье.

Оглядевшись одним глазом, Смок забил крыльями и после разбега взлетел у самой черты дворцов, ставших сплошным каменным кольцом. Набрав высоты, он круто накренился и полетел обратно, внутрь огражденной дворцами округи. Слезы мучали Смока, он видел неважно, но не оставлял намерения отыскать попрятавшуюся по щелям сволочь. В подлет, подскакивая и снова взлетая, распластав крылья, он шаркнул лапой куда-то бегущего толстяка, хватил пастью другого, что забился под телегу, сокрушил мимоходом избушку, подозревая, что и там прячутся люди… И хотя все это было не то, бросивший Смоку вызов оборванец исчез вместе со своей златовлаской, Смок знал, что деваться им некуда — дворцы замкнулись сплошной стеной, не оставив запертым в огромном кольце людям ни малейшей надежды.

Взатхлой скучище подземелья, во мраке и холоде, голодной Золотинке ничего иного не оставалось, как гадать. Значит ли этот мрак утро или мается та же мутная ночь? День ли считать или вечер? И как понимать, что никто не идет? Стоит ли радоваться, что упрятанного с глаз долой пигалика забыли или, напротив, готовиться к худшему?

Сначала она взбодрилась, понимая так, что чем скучнее ей здесь в подземелье, тем хуже, должно быть, приходится Рукосилу — кто упрекнет Золотинку в том, что она не находила оснований желать тирану добра? И если действительно старичку «поплохело», гадала далее Золотинка, так «поплохело», что и совсем плохо — хуже некуда, если это и в самом деле так, то что ж — мир, может быть, обойдется теперь без подвигов! В сущности, ничего иного Золотинка и не желала — если мир обойдется, то уж она тем более. Все уладится понемногу само собой, так что благополучно забытой в бездельном заключении Золотинке останется только выбраться на волю — что само по себе далеко не подвиг! — да посмотреть, как они там управляются.

Отчего же не посмотреть на досуге?

Пока что однако время тянулось тускло и безнадежно, где-то по щелям таились оцепенелые клопы, дурные голоса стражи накатывались случайным бормочущим всплеском, словно блудливая волна в безветрии… И Золотинка волей-неволей начинала склоняться к мысли, что там, наверху, где что-то, может статься, еще и происходит, все складывается не лучшим образом. Живой и здоровенький пуще прежнего Рукосил отдал приказ сгноить пигалика в темноте и в забвении.

Словом, Золотинка успела выказать себя с не совсем обычной стороны, проявив несдержанность, нетерпение и мнительность (что ни в коей мере не соответствовало ее природным задаткам), когда за ней пришли. Кузнец, не говоря худого, расковал цепи; благообразный молодой щеголь, что распоряжался стражей, оглядывал освещенную факелами камеру с каким-то брезгливым любопытством, как человек чуждый житейской скверны. И это наводило на мысль о значительных переменах наверху. Золотинка все больше волновалась, угадывая, что кровавое правление Рукосила подошло к бесславному и жалкому концу. Именно так, к бесславному и жалкому, Золотинка готова была настаивать на этом, хотя и черпала свои суждения в области чистейших предположений. Она волновалась.

В самом деле, щеголеватый пристав, отмеченный даже известной обходительностью ухватки (обходительность эта, впрочем, не простиралась так далеко, чтобы отменить стражу), провел пигалика тюремными ужасами, через какие-то подвальные помещения, где пахло конюшней и бездельничали товарищи тех, кто сопровождал Золотинку, и выпустил ее на солнечный дворик перед решетчатыми воротами. За воротами в узкой улочке Вышгорода стояла запряженная четверней карета, и провожатый с некоторый подобием поклона — отмеренного настолько точно, что невозможно было виновного в этой неосторожности уличить — сказал:

— Прошу вас, сударь. Вы поедете здесь. — Вторая часть приглашения изрядно портила первую, ибо содержала в себе несомнительный приказ. Окружившая карету стража и верховые лучники нимало не противоречили этому впечатлению.

А когда Золотинка, не поднимаясь еще по крутой подножке, заглянула вовнутрь, для чего пришлось потянуться на цыпочки, потому что пол кареты находился выше подбородка, она увидела башмаки, чулки, колени в таком избытке, что смелые предположения, будто карету подали под одного маленького пигалика, пришлось оставить.

Внутри тесного кузова, где с известным удобством могли бы разместиться лишь четверо мужчин или одна женщина со служанкой, набилось шестеро.

— Здравствуйте, господа хорошие! — сказала Золотинка, приветствуя разношерстное общество, в котором она к своему удовольствию усмотрела и женщину — приятную девушку с томным округлым подбородком.

Кое-кто ответил пигалику легким, неуверенным кивком, некоторые не пошли дальше слабо выраженного бровями недоумения, а девушка, нагнувшись, чтобы видеть пигалика из-за жирной груди заслонившего ее толстяка, хотя ничего и не сказала, но выразила малышу молчаливое сочувствие. Ближайшие соседи поджали ноги, позволяя ступить. С каким-то свирепым усердием стража захлопнула дверцу, кони рванули, и Золотинка оказалась на коленях холеного, хорошо одетого господина по правую руку от входа, который сказал ей без особой любезности:

— Держаться нужно, милейший!

Обескураженная, Золотинка поднялась, чтобы уцепиться за стойку дверцы, но тут же скакавший обок с каретой всадник прикрикнул с истошной тревогой в голосе:

— Садись! У окна не стоять! Не соваться!

Так что ничего не оставалось, как свалиться спутникам под ноги, что Золотинка и сделала, с извинением хлопнувшись задом на что-то жесткое, что оказалось при ближайшем рассмотрении не башмаком и не пряжкой, а цепью. Кандалы принадлежали обросшему недельной щетиной, изможденному человеку, что сидел в углу напротив цветущей девушки и был настолько необходителен, что, набиваясь в спутники такой славной барышне, не озаботился посетить предварительно цирюльника и кузнеца.

— А что, — сказала Золотинка, обводя глазами неразговорчивых спутников, — верно говорят, что великий государь Рукосил-Могут скончался?

Нет, это было неверно! Настолько неверно, что ответом пигалику было испуганное молчание. Кто-то крякнул весьма выразительно. Может быть, это был черноволосый с короткой стриженной бородой и усами красавчик в стеганном кафтане, который уже сейчас обливался потом в невыносимой близости к толстяку, зажавшему его в угол, тогда как по другую руку от толстяка, в другом углу, притулилась, не имея ни малейшей надежды спасти свои юбки девушка. Впрочем, если красивый молодой человек в стеганном кафтане и имел в виду что-то многозначительное, то тотчас при общем настороженном внимании притворился, что крякнул от тесноты. Во что и не трудно было поверить. Розовощекий толстяк с едва обозначенным подбородком обвел языком губы; от тряской езды дрожали сдобные его щеки, мягкая широкая шляпа осела на круглой голове, как сырое тесто. Что касается девушки, то она внимательно посмотрела на пигалика, и во взгляде этом Золотинка прочла укор.