Таганский дневник. Кн. 1 - Валерий Золотухин

— Она в Ленинку ходит. А я боюсь Ленинку. Это место, где кадрятся. Там сама обстановка призывает, обязывает к заигрыванию. Хочешь — не хочешь — будешь. Берешь книжечку, подсаживаешься: тишина, уют, холлы и пр. роскошь. Мои знакомые развелись недавно. Она повадилась в Ленинку бегать, снюхалась там с кем-то, и семья развалилась. Ленинка — это опасное место. Ни в коем случае не пускай жену в Ленинку.

Был в «Современнике» на «Народовольцах». Вот что расскажу по этому случаю. На площади Маяковского стоят три театра. «Современник», «Сатиры» и «Моссовета». Подъезжаю. Ни у эскалатора, ни у выхода из метро билеты не спрашивают ни в один из трех театров. Подхожу к «Современнику» — продают с рук и не мало! Ладно. Выходят артисты, начинают играть. Не увлекают, не интересно им, по-моему, не интересно самим. Ей богу, если бы я не знал Евстигнеева, Табакова, Козакова и пр. — я бы сказал, что у них нет артистов, а они все заняты, я их всех вижу и слежу за каждым. Нет, еще раз старая истина — дерьма из масла не собьешь. Они не умеют играть такую драматургию, мозаичную, многоплановую, с постоянно нарушающейся линией роли, с публицистическими выходами-реминисценциями и пр. Либо не умеют ставить. Каждый чужой спектакль убеждает меня в правильности моего выбора — Таганки, и придает уверенности мне и силы. Нет, господа присяжные заседатели, играть хорошо — штука сложная и хорошие артисты на дороге не валяются.

Вчера Любимов в конце репетиции сказал: «Что мы, дамы, что ли? Будем обижаться друг на друга и помнить, кто что сказал и в каком тоне?»

Замечательный квас!

Высоцкий в Ленинграде. Что он привезет мне, какие известия?

Заметил: у человека есть тяга к одиночеству. Оно сосредотачивает, человек в себя углубляется. А чем ему еще жить, как не изучением себя, своих эмоций, желаний, своих мыслей, подсмотренного поведения других, перекладывание его на себя, сопоставлений, заключений, выводов. Человек живет в среде, и он изучает ее, приспосабливается к ней, входит в противоречие, борется с ней и т. д. И отходя от среды в себя, сосредоточась в кулак своих мыслей и желаний, в тишине, в уединении, можно преодолеть этот барьер — террор среды.

Обед. Нет, конечно, я не дамочка, я не обижаюсь на ваши реплики, я терплю, но работать вы у меня отбиваете всякую охоту, и все силы уходят на то, чтобы сдержаться и на все ваши «без партнера», «не действуешь», «наигрываешь» и т. д., не послать вас… Вот куда уходят мои силы и талант. И почему вы только думаете, что я железный? Вы бы лучше помогли мне хоть чем-нибудь, вместо того, чтобы мешать, а в общем, идите вы все от меня в болото.

Приехал Высоцкий от Полоки[24]. Говорит, видел смонтированную ленту, вся про меня, один я на экране и первым номером. В общем, наговорил мне много хорошего и про меня, и про ленту. Ну что делать? Верить или нет? Очень уж хочется верить и вроде — не может быть, а почему не может быть, как задумывалось так!!!

…Отец родной, не оставь раба своего. А в газетах, уж сколько их вышло со статьями об «Интервенции» и хоть бы где-нибудь обо мне, нет ни слова. В сегодняшней хоть фотография есть, и на этом спасибо. Да, я «рекламист» и горжусь этим.

Какую игрушку себе придумал — вклейка газетных статей. Буду вклеивать теперь всякую чертовщину. Так, для разнообразия, для развлечения, для истории. Я благородный человек, я тщательно собираю, раскладываю по полочкам — по порядку, все, что появляется обо мне в печати, рекламе (хорошее, разумеется, на кой дьявол мне всякая гадость, правда, ее еще не было, но ведь чем черт не шутит) и что выходит из-под моего пера собственного.

Я облегчаю работу моим биографам.

Эй, вы, биографы! Вы слышите, я облегчаю вам работу, скажите мне спасибо, идиоты! Но только читайте, в основном, между строк, потому что цензоры вокруг стоят, как псы голодные, и первый — я сам. Кой-где не искренне, кой-где со зла, кой-где по глупости, так что вы постарайтесь, на вашу долю выпала самая сложная часть — расшифровать душу человеческую, в данном случае — мою. Мало ли человек напетляет за свою жизнь, уж и сам не поймет, где он настоящий, а где прикидывается, так все веревочки, ниточки спутаются, только не рвите, как надоест распутывать, а то больно, не спешите, мне ведь все равно будет. Не вы распутаете, так другие.

Отменили с Зайчиком задуманный поход на «Калабашкина». Сегодня будут по телевизору казать шедевр белорусской студии, от которого меня спасло провидение — «Саша-Сашенька», с участием моего Зайчика. Из того, что было: после института, еще учась на последнем курсе, был приглашен Аненским в «Первый троллейбус», но не смог вылететь на съемки в Одессу из-за учебного спектакля, вернее даже репетиции «Укрощение строптивой» и все. Съемки лопнули, хоть мы уж и денежки распределили. Года два жалел, вот, мол, не поехал, спектакль бы никуда не делся, не хватило духу переступить, сейчас бы меня уже знали и приглашали бы сниматься беспрестанно. Вышла картина, не видел, но в один голос говорили — чушь, жалеть перестал. Дал себе слово начать в кинематографе только с главной роли и через два года получил приглашение в «Пакет». Судьба меня хранила и вознаградила за верность театру.

И вот, еще не отцвела моя рыжина в «Пакете», я снимался крашеный, да и по выходу фильма подмазывался несколько раз, во-первых, говорят, это мне очень личило, а в основном уж очень я хотел, чтобы меня узнавали на улице, и я себя выставлял таким, каким был на экране, т. е. рыжим. Так вот, еще не потухла моя рыжина, я получил приглашение в «Сашу-Сашеньку», вместе с Зайчиком. Самое приятное в этой истории были разговоры, рестораны и поездки в Минск, ну и, конечно, деньги, которые я получал, не снимаясь. После двух съемочных дней меня сняли с роли, режиссер протестовал, но худсовет настоял. Об этом я узнал на Алтае, лежа под отцовской шубой с Зайчиком на веранде — мать перепуганная и расстроенная, внесла в нашу каморку телеграмму, в которой сообщалось это известие.

Я, конечно, безумно расстроился и больше из-за того, что узнали о неудаче родители.

Мне уже казалось, что все знают и смеются в душе надо мной. Но вышел фильм, заговорили о провале. Зайчику было стыдно, как только название произносили, и опять казалось, что провидение спасло меня от позора.

В такой «шедевр» вляпаться, и можно надолго, если не навеки расстаться с кинематографом. И вот уже год назад история с Сегелем (Мухин) и «Интервенцией». К Сегелю меня не пустил театр, и снова я сыграл в пользу театра, жаль только, что не сознательно, а так, по мягкотелости, и тут же возникла «Интервенция». Оба фильма должны выйти одновременно, тогда и посмотрим, сравним, что потеряно и приобретено.