Стеклянный букет - Анна Иосифовна Кальма

А Леше Винтику мать достала где-то светящийся кораблик. На вид он как будто из белой кости, а подержать его на солнце или у лампы, и он начинает светиться зеленым светом, как светляк. Винтик держит его под курткой, в темноте, и всем показывает, как будто там у него что-то очень таинственное.

Один только я ничего не показывал и не рассказывал. Ребята меня тормошили, а потом бросили, занялись своими делами. Я потихоньку сказал Винтику, что у нас случилось. Винтик прямо побледнел — ведь он знал папу. Но потом он подумал и сказал:

— Если бы с моим папой такое случилось, я бы все равно радовался. Пускай какой угодно инвалид, лишь бы живой остался.

10 января

От мамы пришла телеграмма: тринадцатого она приедет вместе с папой.

После школы ребята собрались идти в Парк культуры на каток, звали в кино, но я не пошел. Мне не хотелось. Вообще мне сейчас неинтересно многое из того, что раньше нравилось. Даже марками я не занимаюсь вот уже сколько дней, с самого Нового года.

Все это мне сейчас кажется нестоящей чепухой. Как будто до сих пор я был маленький и играл в игрушки и только сейчас вырос и стал многое понимать.

Мне раньше хотелось поскорей вырасти, а теперь жалко, почему я не маленький: ходил бы себе, играл бы в войну или в рыцарей и ни о чем не думал бы.

Сегодня я тоже играл сам с собой. Только игра эта очень страшная. Я закрыл глаза, заткнул ватой уши и представлял, будто я глухой и слепой, будто у меня нет рук и я не могу ничего говорить. Вот я лег на постель и попробовал встать без рук. Очень трудно. А потом я пошел по комнате с закрытыми глазами, и хоть я очень хорошо знаю нашу комнату, я все-таки все время натыкался то на стулья, то на стены. Потом я попробовал без рук есть и пить, только у меня ничего не получилось, и я пролил чай на колени. Потом я захотел представить, что я немой, но это было очень трудно, и я бросил.

Если бы мама была дома, она, наверное, накричала бы на меня за это или, может быть, стала бы плакать.

А я все-таки рад, что попробовал. Теперь я знаю, что нужно папе. И я постараюсь быть его руками, глазами, ушами и языком.

Я так устал после всего этого, что не могу больше писать.

11 января

Сегодня издали видел, как Соня идет в булочную. Тогда я спрятался в подъезде. Наверное, она думает, что я за что-нибудь сержусь и только не хочу ей говорить.

12 января

Мама велела мне спрятать на всякий случай все папины фотографии. Если он все-таки видит хоть немного, ему будет неприятно смотреть и сравнивать, каким он был раньше и каким стал теперь. Я спрятал сегодня к себе в стол все карточки. И ту, на которой папа снят еще студентом у чертежной доски, и ту, где мы все трое и где я совсем еще маленький. И еще мою любимую фотографию: на ней папа снят вместе со своим водителем Сергеем Коробковым. Они оба стоят в расстегнутых шинелях на лесной опушке, а сзади виден папин танк с надписью «Вперед на врага». И у папы и у Коробкова на этой карточке веселые, добрые лица, а глаза так и смотрят на тебя, как будто здороваются и говорят что-то хорошее.

13 января

Сейчас уже ночь, все в квартире спят, но я решил все-таки написать про все сегодняшнее, потому что завтра мне, наверное, будет уже некогда.

За дверью в соседней комнате спит папа, и я даже слышу, как он дышит во сне. Я уже два раза подходил к нему, поправлял одеяло, которое сползло, потому что сам он поправить, конечно, не может.

Теперь я уже немного привык к нему. А с утра, когда они только что приехали, я очень испугался.

Я так испугался, что стоял как каменный, и только когда мама сказала: «Андрюша, что же ты? Поди обними папу!», я опомнился и подбежал к ним.

Я думаю, каждый на моем месте испугался бы. Всю жизнь знаешь одного отца, привыкаешь к его лицу, рукам, волосам — и вдруг приходит совсем другой человек, бритый, в очках.

Рост у него был папин и костюм папин — синий в полоску, — но рукава засунуты в карманы. Мама суетилась вокруг, лицо у нее было очень бледное и усталое: наверное, она все эти ночи не спала.

— Что же ты, Андрюша? — опять сказала она. — Ты, верно, испугался очков?

Она сняла с него очки, и тогда я стал обнимать папу и прятать лицо, потому что не мог на него спокойно смотреть. Глаза у него прежние, темно-карие, но смотрят как будто сквозь меня. Зато пахло от него по-старому — немножко мылом, табаком, кожей от сапог. И когда я узнал этот запах, я стал спокойней и даже смог поцеловать папу. Только он меня как будто не заметил.

Я стал кричать громко:

— Папа! Папа! Это я, Андрюша! Ты узнаешь меня? Посмотри на меня!

А он опять посмотрел мимо меня и вдруг начал что-то бормотать, быстро и непонятно.

Тут мне ужас как захотелось зареветь, но я увидел, что мама чуть не падает от усталости, и стал ее и папу усаживать, побежал за чайником, и, в общем, реветь мне сделалось некогда.

Потом я умывал папу с дороги, поил чаем из чашки, давал бутерброды с маслом. Папа всегда раньше курил после еды. И потому я, вынул из его старого портсигара папиросу, сам ее зажег и вложил ему в рот. И он затянулся, а потом опять заговорил свое.

Может быть, ему понравилось, что я угадал его желание.

Мама посуетилась-посуетилась, а потом села вдруг и руки опустила, как будто и она такая же, как папа. Пришлось мне ее насильно кормить и поить. Она сначала ничего не хотела, потом выпила горячего чаю и немножко отдохнула. Начала мне рассказывать, что ей сказали про папу в Доме инвалидов.

Папа, оказывается, видит, но плохо понимает. У него «затуманенное сознание», и врачи думают, что он еще может поправиться, если за ним будет хороший уход. Он получил сильную контузию и от этого не слышит и не говорит. Врачи не могли сказать, когда он выздоровеет, но маму