Черное пламя - Стенли Вейнбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эдмонд смотрел на женщину, каждой частицей своей являвшуюся его двойником!
И пока смятенное сознание его пыталось признать и приспособиться к поражающей воображение мысли о существовании подобной реальности, некие спрятанные в глубине мозга злобные клеточки уже ухмылялись. «Свояк свояка…» — угрюмо подумал он и распушил невидимые перья.
Потом он заговорил:
— Я не мог даже мечтать о том, что ты существуешь.
Глядя ему в глаза, с проницательностью и силой, равной его собственной, женщина улыбалась.
— Я чувствовала, что ты где-то рядом.
Смешавшись с толпой, но не как неразделимая часть ее, а подобно двум малым молекулам кислорода в воздушном потоке, две странные фигуры в молчании двинулись на север. Без слов, они оба знали, что дорога приведет их к жилищу женщины. От реки они повернули на запад и шли по улицам маленьких лавок и обветшалых домов.
И когда зашли в один из них и поднялись наверх, то увидел Эдмонд клетку, похожую на бесчисленное множество подобных ей клеток, куда добровольно заточило себя человечество; разве что на стенах этой в изобилии висели карандашные наброски, акварели, маленькие сюжеты маслом, и еще в углах стопками лежали листы, которым не хватило места на стенах.
— Значит, ты — Сара Маддокс, — сказал он. — Мне нужно было догадаться раньше.
Женщина улыбалась.
— У меня два разума, — сказал Эдмонд, — или двойной разум, но совсем не такой, какой подразумевают эти звери, когда говорят о двойной личности.
— Да, — кивнула Сара.
— Я видел Город — не прошлого и не настоящего, но место, где я могу жить в согласии со всем миром.
— Я знаю, — сказала Сара.
Эти двое продолжали смотреть друг на друга и чувствовали теплоту и родственную близость, словно два давних друга, нечаянно встретившиеся в чужих и далеких краях. Снова заговорил Эдмонд:
— Я не думаю, что это реальные, действительно существующие города. Это скорее символы, чем то, что когда-то будет существовать. Это мир, к которому мы придем, ибо сейчас я понимаю, что значим мы оба и что значит для этого мира наше пришествие.
— Тебе не нужно объяснять, — сказала женщина. — Не нужно, потому что я знаю.
— Цвет и образы — вот твой язык. Я же обречен выражать мысли фразами, не имея для этого нужных слов.
Сара улыбалась.
— Наша причастность к этому миру, — говорил Эдмонд, — лишь в том, что мы продукт мутации. Мы не первообразы тех, кто еще не зачат в утробе Времени, но частица его изменений. Вейсман действительно увидел отблеск истины, и эволюция есть не только медленное перемалывание всего сущего в прах, но и возможность возрождения из этого праха высших форм жизни. Эра гигантских ящеров и вдруг — эра млекопитающих. Гигантские папоротники сменяются полевыми цветами. Природа стабильна и неизменна в течение геологической эпохи, и вот, непрошеным, врывается в мир новый, более сильный вид, катастрофой знаменуя конец старой эпохи.
Те, кто сейчас заполнили улицы, будут продолжать рожать таких, как мы, нас будет становиться все больше и больше и мы придем им на смену. Эпоха господства Homo Sapiens станет самой короткой геологической эпохой. Всего пятьсот веков назад этот вид вышел из кроманьонцев, чтобы уничтожить последних, придет время, и мы уничтожим человечество.
Грядут вихри катастроф, и многое перемелют жернова Времени, изменяя мир, когда власть перейдет к нам. Сможем ли мы лучше распорядиться ею, чем звери?
— Как судить? С нашей или с их точки зрения.
И снова эти двое молча улыбались, глядя в глаза друг другу. Единство духа ласкало их в своих объятиях, и этого было достаточно. И опять говорил Эдмонд:
— Передо мной сейчас открылось то, что доступно было лишь в мечтах. Говорить и знать — тебя понимают. Давай же говорить о том, что не привыкли обсуждать люди, разве что их мистики, чувственные поэты и бредущие на ощупь философы. Давай говорить о сути вещей. Об их начале и конце.
Женщина улыбалась.
— И буду говорить я словами стиха, не оттого что многие верят — это самый естественный способ выражения мысли, не потому, что поэзия прекрасна, но потому, что только этим искусством смогу я выразить мысли, невыразимые простым языком. Ритм и символы несут то, что скрывается за вуалью самых проникновенных слов. У зверей это называется эмоциями, но мы понимаем под этим воплощенную мысль.
— Да, — сказала Сара.
Эдмонд, который как вошел в этот дом, так и остался, не сходя с места, стоять на пороге, сел и обхватил подбородок своими удивительными пальцами.
— В начале всего было Нечто, ибо без него не возникнуть состоянию бытия всего сущего. Нигде рядом с нами не может находиться это Нечто, разве что в Далеких мирах, как планета Нептун. Нептун — есть символ моей мысли.
Эдмонд опустил глаза, задумался, словно что-то вспоминая, и заговорил медленно:
Свет звезды ледяной и холодной луныОтражается в бездне полумертвого мира,Где пустым безразличием тени полны,Где гора над обрывом возвышается сиро.В этой пропасти мрачной отсутствует смерть,Но и жизни людской никогда не бывало.То — планета-отшельник свершает свой бег…Вдруг незримое что-то в тишине зашептало.И в ответной мольбе задрожал Мириарх,Кто оплакивал горько Имя Господа Бога.Взмыл он ввысь, в темноту и во мраке исчез,А планету одела ночи черная тога…Я — планета-отшельник, что мерцает во тьме,Свет холодной луны отражая в пространстве.Равнодушные звезды глядят в тишине,Даже шелест не слышен в пустующем царстве.
Эдмонд поднял голову, и снова взгляды их, напряженные, всепроникающие, столкнулись, как два стальных кинжала. И Эдмонд улыбнулся удовлетворенный — его поняли.
— И было начало, — сказала Сара.
— Рождение гораздо доступнее для понимания, чем начало, — отвечал Эдмонд. — Даже человечеству в какой-то мере свойственно то, что мы называем творением, хотя невежественные глупцы в культе рождения своего почитают не Бога, но богиню… Но и об этом стоит говорить:
Рассветный луч прорезал тьму,Рассек пространства острым ятаганом,И, словно подчинившийся ему,Вихрь разорвал густую сеть тумана.И из тумана, трепеща и содрогаясь,Не зная цели: благо или вред,В природе появился РазумКак вестник скорый радостей и бед.И появились в жизни два НачалаМужчин и Женщин, Пламя и Вода,Навек Природа воедино их связала,Незыблемых, как Небо и Земля.
Сара:
Я факел потухший, тебе зажигать его.
Эдмонд:
Тебе — покой хранить, мне — разрушать его.
Сара:
Тебе — сажать, мне — расцветать весной.
Эдмонд:
Ты — вечность, я — лишь миг простой.
Эдмонд молчал, и два сознания его слились в единое целое, осмысливая услышанное. Наконец он заговорил:
— Ты права, считая, что мужчина дает начало рождению, а женщина продолжает. Семя мое, но твоим становится дитя. Ты права и в том, что принуждение возлагается на нас не в смысле исполнения обязанностей, а по велению и принципам природы. Нам обоим доверено сделать так, чтобы подобные нам могли жить. Мы должны размножаться.
И в мгновение это глаза Сары, что неотрывно смотрели в его глаза, полыхнули неистовым, глубинным пламенем. Тот самый огонь, что одинаково вспыхивает в глазах женской половины всего живущего независимо от вида их. И это тоже увидел Эдмонд, и сознанию его показалось это странным, но не сказал он ничего.
— И еще будет конец, — сказала Сара.
— Конец проще в сути своей, чем бытие, — отвечал ей Эдмонд. — Гибель, как и рождение, по природе своей гораздо ближе к женскому началу. Я же общаюсь с вещами уже созданными, но пока не уничтоженными. Начало и окончание всего — это твоя провинция; мое лишь то, что существует в простых видах. Твое — тайны рождения и смерти; мое — сама жизнь. Ты, как и всякая женщина, ближе к простому, чувственному восприятию и потому острее способна понимать природу рождения и гибели. Самой природой вам дана способность и право к рождению новой жизни, но при необходимости вы готовы вызвать самую зловещую, самую разрушительную силу. Потому прошу — расскажи ты о неизбежном конце и возвращении к хаосу.
Спустилась тьма, и ночь пришла,И ветер смел следы живого.Оставив в жертву онемевшие телаЛишив их дара памяти и слова.Укрыла ночь пространство темным покрывалом,Упрятав глубоко живого пульса кровь.Тогда на свете оставались лишь Начала,Что в вечную борьбу за жизнь вступили вновь.
— Это, — произнес Эдмонд, — правда лишь отчасти. Музыка планет, возникающих из небытия и уходящих в ничто, подобна грому, сотрясающему Вселенную.