Сильные - Олди Генри Лайон

В ушах – шепот: «Усыхай, Юрюн, усыхай…»

Юрюн! Меня зовут Юрюн!

«Легче будет… Усыхай…»

Не хочу усыхать! Не бу-у-у…

Сопротивляюсь. Как в Кузне. Мне больно, но терпимо. По сравнению с Кузней – плюнуть и растереть. Хуже другое: между ушами копошится клубок червяков. Левый глаз видит, правый – не видит. Руки-ноги то бревна, то веревки. Кишки лезут через глотку. Падаю, Юрюн в Юрюна. Растворяюсь, исчезаю. Сам себя съел, переварил, в отхожее место скинул.

«Боль? – спрашивает мертвый Омогой. – Есть кое-что похуже боли, сильный. Ты – больше не ты.»

– …Ты в порядке?

Небо. Голубое.

Облака.

Ветерок холодит щеки.

Облака и небо заслоняют два лица и харя. Нависают надо мной, беспокоятся. Лица – Мюльдюн и дядя Сарын. Харя – адьярайская, аккурат между ними. Судя по харе, Уот Усутаакы больше всех за меня волнуется. Ну да, за меня. За кого же еще?! Это я на спине лежу, в небо пялюсь. А они вокруг Юрюна Уолана сгрудились и переживают.

– В порядке.

Выходит не слишком убедительно.

– Встать можешь?

Это дядя Сарын. Глаза у него закрыты. Как по мне, век бы он их не открывал. Век не открывал бы век. Звучит смешно, но мне не смешно. Мне плохо. Меня тошнит, я переворачиваюсь на бок.

– А ну-ка, поднимите его.

– Не надо!

Поздно. Меня подхватывают две лапищи, вздергивают на ноги. Одна лапища – Мюльдюнова, другая – Уотова. Брат хмуро косится на адьярая, но ничего не говорит. У меня кружится голова, я плююсь зелёным, стараясь не попасть на брата.

– Не так резко, остолопы!

Уот хохочет:

– Остолопы? Столпы! Вот, подпираем.

Надо же! Адьярай шутит! Сейчас он поменьше, чем вначале. На человека смахивает. Может, если сильнее усохнет, совсем человеком станет? А что? Обычное дело. Как нянюшка Бёгё-Люкэн: то ящерица, то старуха.

– Дыши глубже, приходи в себя.

Дышу, прихожу. Уот с Мюльдюном меня держат, чтобы не упал. Небо перестает вертеться, земля останавливает бег, колени больше не подламываются. Стою, сильный. Делаю шаг, второй, третий. Ничего, получается. Мы, сильные, живучие.

Адьярай тычет пальцем в дядю Сарына:

– Так бы сразу и сказал: невеста еще маленькая. Только родилась.

– Я тебе так и сказал.

– Нельзя жениться. Ты бы сказал, я бы понял.

– Я сказал! Оглох, что ли?

– Ну да?!

– Я тебе три раза сказал. А ты драться полез.

– Правда?

Уот чешет за ушами обеими пятернями раздвоенной руки:

– Не помню, – он смущён. – Ладно, нельзя, так нельзя.

И взревывает на всю округу:

– Праздник, дядя Сарын! Дочка у тебя родилась!

– Двойня у меня родилась. Мальчик и девочка.

Сарын-тойон недоволен. Чем, интересно? Всё ведь хорошо: мы живы-здоровы, Уот драться раздумал, невесту не требует…

– Ха! Два раза праздник, кэр-буу!

Уот снова увеличивается:

– Гуляем, дядя Сарын! Пусть мясо несут, кумыс несут!

– Сюда, что ли?

Уот не слышит:

– Гости пришли. Пьем-гуляем, тебя поздравляем! Веселье!

Дяде Сарыну не до веселья. Но нельзя же прогнать гостя, будь он хоть трижды адьярай? Это даже я понимаю, а уж дядя Сарын и подавно. «Вот только праздника мне сейчас не хватает!» – читается на его лице.

– Праздник, – у Уота находится внезапная поддержка, и это мой старший брат Мюльдюн. – Рождение детей – праздник. На праздниках гуляют. Так правильно.

Ну да, Мюльдюн ведь тоже сын Закона-Владыки. «Правильно» – это у нас семейное.

– Хорошо, – Сарын-тойон обреченно машет рукой. – Будет вам праздник.

И мы дружной компанией идем к дому Первых Людей. Позади нас ковыляет, жалобно поскрипывая, арангас Уота. На ходу дядя Сарын громко отдает распоряжения. Знать бы, кому: рядом с нами никого нет. Впрочем, его слышат – когда мы приходим, возле дома суетится блестящий слуга. Порхает, мелькает, рассыпает во все стороны солнечные блики. Кажется, что слуга выкован из стали. Я вспоминаю, как дядя Сарын вызывал светлую Ахтар Айысыт. Если богиня его за три неба услышала, то уж блестящий слуга и подавно.

Дядя Сарын, он убедительный.

Песня шестая

И вот, мы - Нижние адьяраи, Рожденные в облезлой дохе, С деревянными колодками на ногах, Обреченные во тьме пребывать, По девять суток не пить и не есть, Спящие на льду, Сидящие на крови́ Растерзанных нами жертв, Совсем пропадаем теперь… Вот какая наша судьба, Вот какой у нас неуют! «Нюргун Боотур Стремительный»

1. Мы пьем кумыс

– Усун-туску![27]

– Усун-туску!

– Детям – здоровья! Родителям – счастья! Дому – добра-изобилья!

Это Уот. Если не глядеть на него, а только слушать, и не скажешь, что адьярай. Здравицы возглашает – обзавидуешься. Мюльдюн, конечно, мне брат, но поздравляет он, что твой бык мычит. Может, не все они гады, эти адьяраи? Ну да, а кто дядю Сарына убить грозился?! Невесту силой умыкнуть?

«Что, сильный? Ты не грозишься? Ты сразу убиваешь?!»

Вот и мертвый Омогой объявился. Стоит за левым плечом, скалит зубы. Уши мои жаром налились, вот-вот задымятся. Адьярай за невесту убить хотел, а Мюльдюн Омогоя за одни слова пришиб насмерть. А я сам? Кто родного брата чуть не зарубил? Чем я лучше адьярая? Уйди, Омогой. Уйди, пожалуйста. Праздник у нас. Видишь: кумыс пьем, радуемся. Дети родились, мальчик и девочка. И ты заново родишься. У тебя тоже все хорошо будет.

«Ладно, – соглашается мертвый Омогой. – Пейте, веселитесь. Вы живые, а я мертвый. Я потом загляну.»

Ты рождайся поскорей, а? Оставь меня в покое.

«Как рожусь, так и оставлю. А пока являться буду.»

Ф-фух, ушел! Беру чорон с кумысом:

– Уруй-айхал, уруй-мичил![28] Счастья вам, дядя Сарын!

– Уруй!

– Пусть тетя Сабия скорее поправляется. Не знать горя вашей семье!

– Молодец! Хорошо сказал!

Уот одобряет. Он хлопает меня по плечу, и я чуть не слетаю со скамейки. Кумыс плещет в лицо, обдает пенной волной. Моргаю, утираюсь. Уот хохочет, но видно, что он не хочет меня обидеть. Ну, облился боотур кумысом – бывает. Смешно! Рядом, будто из-под земли, возникает Баранчай. В руках у слуги лоскут волчьей шкуры. Баранчай помогает мне утереться. Шепчет на ухо: «Не пейте много, Юрюн Уолан!» Я в ответ улыбаюсь: «Разве ж это много? Боотур я, или кто?!»

Баранчай – блестящий человек-слуга. Остальные слуги куда-то подевались – попрятались, что ли? Уота испугались? Баранчай на диво расторопен, куда лучше наших слуг, даром что мы на небе живем. Когда мы пришли, во дворе уже стояли стол и скамьи: из лиственничных досок, крытые гладкой берестой. Вкусно пахло мясом: слева – жареным, справа – вареным. У Уота в животе так забурчало, словно там лесной дедуган от спячки поперек зимы проснулся. И у меня забурчало: барсук, не громче. На столе ждало первое угощенье: творожные лепешки, туески со сливками, моченая брусника, полосы вяленой лосятины, колобки из карасевой икры. И, конечно же, кумыс. Четыре пузатых бурдюка, восемь полных до краев огромных кубков-айахов, и еще чороны, тоже не пустые… Море кумыса! Пока мы рассаживались, Баранчай возвел вокруг стола березовый чэчир[29] – частокол словно по волшебству вырос! – и сделалось совсем празднично.

И как это он, ловкач, все успевает?

– Да не иссякнет род Первых Людей! – возгласил Уот.