Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

И наконец, изгнание обладает тем свойством, что оно либо полностью уничтожает человека, либо поднимает его на большую высоту. «Во всех наших густо населенных городах, — говорит Джовиано Понтано[268], — мы видим массу людей, которые добровольно покинули свою родину: добродетели ведь берут всегда с собой». В самом деле, далеко не все из них были формально изгнаны, многие покинули родину добровольно, потому что ее политическое и экономическое состояние стало невыносимым. Выходцы из Флоренции в Ферраре, выходцы из Лукки в Венеции образовали целые колонии.

Космополитизм, развившийся в наиболее тонких по своей духовной природе изгнанниках, представлял собой высшую ступень индивидуализма. Данте находит новую родину, как уже было сказано (с. 56) в языке и культуре Италии, но выходит и за эти пределы, говоря: «Моя родина — весь мир!»[269]. А когда ему предложили вернуться во Флоренцию на недостойных условиях{168}, он в своем ответе написал: «Разве я не везде могу видеть свет солнца и звезд? Не могу размышлять о благороднейших истинах повсюду, не выступая при этом покрытым позором перед народом и городом? И куска хлеба я также не буду лишен»[270]. С высокой непреклонностью подчеркивают и художники свою свободу от связи с определенной местностью. «Лишь тот, кто всему научился, — говорит Гиберти[271]{169} — нигде не будет чужеземцем; даже лишившись своего имущества, без друзей, он все-таки гражданин каждого города и может бесстрашно и с презрением относиться к переменам своей судьбы». Подобное же утверждает находящийся в изгнании гуманист: «Где ученый человек поселился, там его добрая родина»[272].

При очень обостренном понимании истории культуры, можно было бы, вероятно, шаг за шагом проследить увеличение в XV в. числа широко образованных людей. Ставили ли они перед собой как осознанную и ясно сформулированную цель гармоническое завершение духовного и внешнего существования, сказать трудно; однако многие из них обладали таковым, насколько это вообще возможно при несовершенстве всего земного. Если отказаться от возможности вывести общее заключение в соотношении счастья, одаренности и характера в такой индивидуальности, как Лоренцо Великолепный, то можно обратиться к такой индивидуальности, как Ариосто, главным образом к тому, как он выразил себя в своих сатирах. В какой гармонии здесь находятся гордость человека и поэта, ирония по отношению к собственным наслаждениям, тонкая насмешка и глубокая благожелательность!

В тех случаях, когда импульс к высочайшему развитию личности сочетался с действительно мощной и при этом многосторонней натурой, подчинившей себе все элементы тогдашней образованности, возникал «всесторонний человек», l’uomo universale, который встречается только в Италии. На протяжении всего средневековья в различных странах были люди, обладавшие энциклопедическими знаниями, так как области отдельных наук были близки друг к другу; вплоть до XII в. встречаются и многосторонние художники, ибо проблемы архитектуры были относительно просты и однородны, а в скульптуре и живописи над формой преобладало то, что должно было быть изображено. Напротив, в Италии эпохи Возрождения мы видим отдельных художников, которые создают одновременно во всех областях новое и по-своему совершенное и при этом еще производят величайшее впечатление как личности. Иные многосторонни вне искусства, которым они занимаются, также в чрезвычайно обширной сфере духовности.

Данте, которого уже при жизни одни называли поэтом, другие философом, третьи теологом[273], источает во всех своих сочинениях полноту покоряющей личной силы, подчиняющей читателя даже независимо от предмета. Какую силу воли предполагает уже непоколебимо равномерная разработка «Божественной комедии». Если же обратиться к содержанию, то вряд ли есть во всем внешнем и духовном мире важный предмет, который бы не был им изучен и сказанное им по поводу которого — часто лишь несколько слов — не было бы важным свидетельством его времени. Для изобразительного искусства он может считаться источником — и это поистине так по причинам куда более существенным, чем несколько строк, посвященных художникам того времени; вскоре он стал еще и источником вдохновения[274].

XV век — прежде всего и преимущественно век многосторонних людей. Нет биографии, в которой не шла бы речь о существенных, выходящих за рамки дилетантизма, дополнительных занятиях описываемого лица. Флорентийский купец и государственный деятель — часто одновременно ученый в области обоих древних языков. Самые знаменитые гуманисты знакомят его и его сыновей с «Политикой» и «Этикой» Аристотеля[275]; дочери также получают высокое образование, и вообще зачатки высшего частного воспитания следует искать именно в этой сфере. От гуманиста, в свою очередь, требуется величайшая многосторонность, его знания в области филологии должны служить отнюдь не только, как теперь, объективному ознакомлению с миром классической древности, но и повседневному применению в реальной жизни. Так, например, наряду с изучением Плиния[276]{170} человек этого времени создает музей экспонатов естественной истории; начиная с географии древних, он приходит к современной ему космографии; следуя образцу их исторических работ, он пишет книги по истории своего времени; в качестве переводчика комедий Плавта он становится и режиссером сценических представлений; он по возможности близко воспроизводит все существенные формы античной литературы вплоть до диалогов Лукиана и наряду с этим выступает как личный секретарь и дипломат, не всегда на благо себе.

Над этими многосторонними людьми возвышаются некоторые люди поистине всесторонние. Прежде чем мы обратимся к рассмотрению отдельных интересов жизни и образования, мы здесь, на пороге XV века, остановимся на одном из этих могущественных людей, на Леоне Баттисте Альберти{171}. В его биографии[277] — она не более чем фрагмент — очень мало сказано о нем как художнике, а о его большом значении в истории архитектуры вообще не упоминается, и далее мы увидим, что он представлял собой и вне этой особой славы.

Во всем, что приносит похвалу, Леон Баттиста с детства был первым. О его всесторонних физических упражнениях и гимнастическом искусстве рассказывают невероятное — как он, сомкнув ноги, перепрыгивал через плечи людей, как в соборе он швырял монету вверх так, что можно было слышать звук ее удара о самые высокие своды, как трепетали и дрожали самые дикие лошади, когда он был в седле, — ибо он хотел являться людям совершенным в трех способностях: в движениях, в верховой езде и в искусстве речи. Музыку он изучал без учителя, и тем не менее его композиции вызывали восхищение профессиональных музыкантов. В трудных обстоятельствах он многие годы изучал оба права (церковное и светское. — Ред.), пока тяжело не заболел от переутомления; он в 24 года, почувствовав, что