Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды утром, пряча свои записки, я увидела вдруг жалкое маленькое растеньице, умиравшее от жажды в пустом стакане: отросток аралии, который я сунула в воду как раз перед тем, как обнаружила письма Грациенны, и о котором забыла, не замечала его, даже поливая соседние цветы, будто изгнала из своего сознания за то, что он слишком был связан с событием недопустимым. Вода давным-давно испарилась, оставив бурые разводы на стенках стакана. Нежные листочки побега, покрытые пятнами, напомнили мне собственное лицо. Я почувствовала себя матерью, которая бросила своего ребенка ради каких-то недозволенных удовольствий и по возвращении нашла его больным; огромная, родившаяся из жалости и угрызений совести, материнская любовь бурлила во мне.
Лицо Антуанетты, когда она рассказывала мне об этом, еще хранило следы пережитых эмоций, волосы были всклокочены так, будто всю бессонную ночь она нервно их теребила.
— Наполняя тот стакан водой и снова опуская туда гибнущий стебелек, я вдруг почувствовала себя очень далеко от Грациенны и Александра. Не то чтобы совсем от них отрезанной, а уехавшей в какой-то бесконечный отпуск, я — на теплоходе, они — на пристани. Они могли махать мне платочком или, наоборот, уходить, не прощаясь, чтобы скорей вернуться к своей любви, в свой магический круг или в свой воздушный шар, чтобы пристегнуть ремни и лететь в межпланетное путешествие, — мне стало все равно, единственно важным было вернуть к жизни три мертворожденных листочка, помочь им вновь стать зелеными, пустить корни, вырасти и разветвиться. Я вновь обрела благодатные силы, чтобы все вынести: мужество выстоять, дар внимания, бескорыстную преданность, полную отрешенность ото всего, что не есть любовь, волю к преодолению любых препятствий.
Антуанетта на минуту закрыла глаза, чтобы полнее насладиться своим восторгом, который вдруг обернулся ехидным выпадом:
— Я бы очень удивилась, узнав, что Каатье Балластуан испытывает удовлетворение такого же рода, возясь со своим собором. Она просто-напросто на нем свихнется.
— А что Александр?
— О, Александру это очень не понравилось, уж не знаю почему. Он был галантен, но воспринял это ужасно.
— Почувствовал себя отстраненным?
— Я этого, во всяком случае, никогда не узнаю, Александр — сама гордость. Столько лет торчать в этих латиноамериканских посольствах — да у него теперь манеры настоящего идальго.
— Значит, ваши чувства к мужу угасли из-за любви к цветку?
Что-то дрогнуло в лице Антуанетты, словно пошатнулось само здание, оттого что невидимая колонна вся пошла трещинами.
— Это не совсем так. Я не могу помешать моей любви к растению унаследовать любовь к мужчине. То же самое могло произойти с ребенком, которого я могла бы иметь от Александра. Я говорю о чувстве отрешенности. Среди снятых мной копий я нашла письмо Александра к Грациенне, в котором говорилось: «Надо любить эти хрупкие деревца, именно к ним больше всего привязываешься». Хрупким деревцем, очевидно, была Грациенна, но это «надо…» засело у меня в голове, как внушение гипнотизера, и я нашла свое хрупкое растение, которое надо любить. Девочки были просто вне себя, когда я им это рассказала, заявили, что это самый типичный пример оккультного угнетения, который они когда-либо встречали в жизни, и что на моем месте они бы давным-давно швырнули в огонь аралию, которая есть не что иное, как эманация Александра. Я спросила их, бросили бы они своих детей в огонь, и ушла, не дожидаясь ответа. Очень хочется, еще чашечку кофе, вы будете?
В почти пустом кафе только на нашем столике еще лежала скатерть. Стол был завален всякой всячиной, не имевшей никакого отношения к обеду. Кроме перчаток, мадам Клед бросила на него кошелек, пустой спичечный коробок, скомканные бумажки. Стоило им оказаться на столе, вещи эти попадали обратно в ее сумочку только в самую последнюю минуту и редко в полном комплекте.
— Антуанетта, вы знаете, что сейчас четыре часа? Оставайтесь, если хотите, я возвращаюсь на работу.
Она, казалось, меня не слышала и подзывала официанта. Я встала, с раздражением отодвинув стул.
— Пейте свой кофе, если хотите, я ухожу.
Я повернулась спиной к столику. К нам подбегал официант. И вдруг я разозлилась. Прожитый день наконец-то предстал передо мной таким, каким он был: гробом повапленным. Все, что я испытала, не ропща и получая даже удовольствие: утренняя пробка, глупость и безалаберность моих коллег, их бестолковая жизнь, приглашение на обед и рассказы Антуанетты, собственное потворство ее откровениям, — все это вдруг я увидела в истинном свете. А теперь вот еще опоздание на два часа, я же его никогда не наверстаю, все это вдруг стало невыносимым. Я уже шла к двери, когда услышала за своей спиной слабый голос Антуанетты:
— Счет, пожалуйста.
Значит, она отказывалась от последней чашечки кофе. Эта покорность окончательно вывела меня из себя, хоть я и понимала, что это несправедливо.
X. Подвески королевы
На работу мы вернулись пешком. Я так и не разжала губ и нарочно шла слишком быстро для Антуанетты, сохранившей походку хорошо воспитанной девушки. Даже в брюках она всегда идет маленькими, затрудненными шажками, словно опасается споткнуться на тротуаре. Я заставляла Антуанетту дорого расплачиваться за ее игру в «тысячу и одну ночь». Она прекрасно понимала, что мое молчание — наказание Шахразаде, и рта раскрыть не решалась.
В Центре стояла, по выражению мсье Мартино, «рабочая тишина», которая приводит его в восторг везде, только не в собственном отделе. Его после обеда не было, но бешеная машинка Натали Бертело прорывала пелену покоя, как сирена пожарной машины, ревущая в тумане.
По коридорам бродила только небольшая группа разведки, занятая поисками бальзамина. Мадам Клед ступала на цыпочках, словно надеясь стать невидимой. У нас в комнате был народ: учителям нужны были фильмы о раках-отшельниках. Мари, должно быть, заставила их прождать некоторое время: обслуживание педагогов по части Антуанетты.
— Вот, — сказала Мари, — дама, которую вы ждали.
— И которую мы уже отчаялись увидеть, — предательски вежливо заметил один из учителей.
Нечего ожидать, чтобы мадам Клед могла сохранить в подобных обстоятельствах хладнокровие, но тут разразилась настоящая буря. Она не знала, на кого обрушить свои извинения, свои угрызения совести: на наших посетителей, на Мари или на меня. Слова беспорядочно слетали с ее губ, она не знала, как вымолить прощенье за растраченное попусту «наше драгоценное время». Тесня друг друга, слова вдруг образовали пробку, и Антуанетта расплакалась, как будто без этого нельзя было обойтись и стало очевидно, что ей больше ничего и не остается, будто для слов, только сейчас лившихся потоком изо рта, не было другого исхода: они разжижились и теперь катились по щекам. Мне показалось, что: слова и слезы у Антуанетты — одной природы, потому, наверно, никто и не хочет слушать ее историй. Соображение, впрочем, весьма нелепое, обычно в репертуаре мадам Клед больше смешного, чем трогательного. Во всяком случае, такой расстроенной я ее видела в первый раз.
Мари с минуту смотрела на нее, затем встала и, подойдя, поцеловала в щеку. Учителя остолбенели, я тоже, но результат был ошеломляющий. Антуанетта тут же обрела все свое достоинство, снова стала похожа на супругу господина советника посольства и в одно мгновение отыскала весь пленочный материал о раках-отшельниках, которым располагает наш Центр.
С этой минуты мне полегчало, все входило в свою колею. Так мы — Антуанетта, Мари и я — работали добрых полчаса. Я ощущала необъяснимое чувство солидарности, связывавшее их со мной, чувство, которое возникает на работе или в школе, когда нужна тишина. Мы настолько сосредоточились, что все трое вздрогнули; услышав стук в дверь. У мадам Бертело и правда весьма своеобразная манера: она стучит, входя, и уже начинает говорить, внося смятение сразу в наш слух, в пейзаж и в умонастроение. Она стояла посреди комнаты восхищенная и в то же время растерянная.
— Моя золовка родила на неделю раньше и не в той больнице, где собиралась, потому что там еще места не было, представляете?
И она усаживается прямо на стол Мари.
Должна признать, что Натали довольно умелая рассказчица: накидав кучу самых разных сведений, она замолкает, тем самым вынуждая нас задавать ей вопросы, пусть даже только для того, чтобы внести хоть какой-никакой порядок в этот хаос. Антуанетта, разумеется, первой попадается на крючок.
— И как они?
Пока мы с Мари путаемся в выяснении родственных отношений в этом семействе, мадам Клед уже все поняла. Она владеет искусством ориентироваться в самой запутанной генеалогии, знает имена и возраст всех детей нашего отдела, последовательность, в которой они перенесли детские заболевания, — это своего рода оазис точности и порядка в неразберихе ее памяти.