Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег - Сурат

Но мир так и не увидел литературного подвига Ефимовича, потому что Ефимович решил, что мир не достоин этого. Почему, ломал голову Ефимович, почему я бессмысленно сгниваю заживо в этом болоте с черно-белым телевизором и метлой в благородной деснице, не имея при этом ни малейшего понятия, зачем же, черт побери, я это делаю, ни достойного моего положения финансового статуса, ни радости в сердце, ни ясности в мыслях?! Смахнув скупую мужскую слезу, Ефимович открыл заветный чемодан и за пятнадцать минут сжег труд всей своей жизни в прожорливой печке. Ему казалось, что весь мир сейчас перевернется вверх дном, но на уши встал только дом. Перво-наперво, прибежала соседка с третьего этажа. На дворе стоял май и тяги в дымоходе не было никакой, поэтому все квартиры по стояку заполнились едким дымом сожженных мыслей.

Соседка была худая, черная, со впавшими глазами, и напоминала портрет кисти безымянного советского живописца, раскрывающий образ матери-героини, безвременно утратившей любимого сына-партизана в неравном бою. Соседку звали Юля, она никогда в жизни не улыбалась, и про каждую произнесенную ею фразу можно было сказать: “Ага! Вот что это значит — вопль вопиющего в пустыне…”, даже если она всего лишь спрашивала, который час. У нее был сын Гена по прозвищу Аллигатор, но не партизан, а только алкоголик, поэтому юлины справедливые вопли раздавались в любое время дня и ночи, не отличаясь при этом разнообразием.

“Уууу, изверги, — исступленно вещала она, — как же земля вас только носит?! Да когда ж от вас покой настанет?! Всю душеньку мою истомили, истоптали, гады проклятые! Да как же я тебя родила, сволочь такую бесстыжую?!”

“Юля, блядь! — не выдерживал кто-то и высовывался из окна. — Пол второго ночи! Я все понимаю, но сейчас как выйду, да как наебну по шее, чтоб спать не мешала…”

Однако теперь юлин гнев был праведен в квадрате. Вытянув свою худую шею в сторону Ефимовича, она плавно раскачивалась и вопила в потолок:

“Дыхать нечем, а он тут сидит, бумажки палит!.. Ах, ты ж сволоч такой старый, глаза тебе повыдирать, зараза ты отакая. И так уже тебе везде воздух перекрыли, а он, старый пердун, печку растопить решил. Холодно тебе, скотина ты пархатая?! Май месяц на дворе, а оно людей дымом потравить решило…”

Ефимович поспешно выбежал во двор, но там на пеньке сидел хмурый покойник. Видимо, он вернулся с работы совсем закумаренным, но, обнаружив дома дымовую завесу и сделав пару вдохов-выдохов, быстро раскумарился.

“Еб вашу мать, Ефимович! — поздоровался он. — Я уже четыре раза терпел ваши газовые атаки, четыре раза с вами спокойно разговаривал, чтоб вы не палили мусор у себя дома в теплую погоду. Я, блядь, терпел и я, блядь, и сейчас могу стерпеть, но в следующий раз возьму ведро для бумаг из параши и все, что там есть, спалю у вас в хате…”

“Это как, — не понял Ефимович, — специально?!”

“Вот именно! — заорал покойник. — А как еще с тобой можно, если ты человеческого языка не понимаешь?! Мне с похуистами не с руки церемониться — я и сам похуист…”

Открылась балконная дверь со второго этажа и на пороге возникла фигура неизменно вежливого Сансаныча. Поскольку балкона там не было уже давно, то Сансаныч был виден в полный рост, что, учитывая второй этаж, выглядело малость сюрреалистически.

“Ефимович, — мягко сказал он. — Я тебя очень прошу, подымись к нам на минуту и подыши. Тут же женщины, дети, а ты как дитя малое. И ведь не в первый раз уже, Ефимович. А гляжу я на тебя и понимаю, что и не в последний. Ведь чем все кончится — вызовем мы пожарных и они тебе всю квартиру водой зальют, чтоб ты со спичками не баловался…”

(К чести Сансаныча нужно признать, что, действительно, через год или полтора прямо посреди ночи в квартиру покойника стремительно ввалился широкоплечий терминатор в пожарном одеянии и, понюхав носом воздух, сказал: “Странно, тут все в порядке…” — наводка соседей оказалась неточной и терминатор перепутал двери.)

Юля, которая, придя в себя, обнаружила бегство Ефимовича, тоже вышла во двор и принялась голосить.

“Мало того, что вся улица из-за него в говне, дворник ты хренов, так он передушить нас всех решил!” — вопила она.

“Но у меня в квартире нет никакого дыма!” — не к месту возразил Ефимович.

“Так будет, старый пидарас! — пообещал покойник. — Я тебе и дым устрою, и огонь, и воду, и медные каски…”

Люди, люди, подумал Ефимович, как же вы злы и невоспитанны, как мелки в своем гневе, а ведь есть же в вас что-то хорошее, то, что от вечности, но вы зарыли его поглубже, как, впрочем, и я, поэтому мне уже все равно. Очень странно, что вы не понимаете. Ведь все это не имеет значения. Подумаешь — дым. Не о дыме думать сейчас нужно.

“Нет, вы посмотрите на него! — между тем орал на всю улицу разгорячившийся покойник. — Он же даже не слушает уже, он же на свою волну опять упал. Вначале он нам всю улицу засрал, а теперь и за дом принялся!..”

Ефимович покорно слушал.

Вечером того же дня покойник уснул у себя с открытой дверью, потому что дым никак не хотел выходить через окна его квартиры, и ее благополучно обокрали, пока он спал. После этого покойник в бессильной злобе скрипел зубами и все выходки Ефимовича сносил молча, так как опасался очередного кармического возмездия.

А Ефимовича взяла тоска и он начал собирать во дворе бездомных собак, подкармливая их объедками, которые находил в мусорных баках. Думая о нелегкой судьбе кабысдохов, Ефимович придумал гениальный социальный проект для всех городов мира. Бездомные собаки всех уже (а соседей Ефимовича — в особенности) заебали, думал он, их даже отстреливают на мыло и воротники, а это негуманно. С другой стороны, существует проблема погребения покойников (тут Ефимович с содроганием вспомнил, как хоронил жену). Кладбища растут, как грибы, занимая все больше живого места, к тому же, закапывать трупы в землю — это, брр, антисанитарно, а кремация стоит дорого… Почему бы тогда не выделить территорию для всех бездомных собак, где бы они могли жить и куда бы свозились трупы со всего города? Это, во-первых, экономично — как для государства, так и для родственников усопших. Это, во-вторых, соответствует санитарным нормам. В-третьих, это попросту гуманно. И собаки сыты, и санитарные нормы соблюдены. Вот какую пручую штуку придумал Ефимович. Когда он рассказал это покойнику, тот лишь сдержанно процедил что-то сквозь зубы, а когда Сансанычу, тот покрутил пальцем у виска.

“А почему не наоборот, Ефимович? — спросил он. — Почему бы не решить проблему погребения дохлых собак, совместив ее с решением проблемы голодающих пенсионеров?”

Но Ефимовича волновали уже совсем иные проблемы. Как и всякий одинокий пенсионер, сохранивший потенцию, временами он маялся без женской ласки. Глядя на молодых девушек, гуляющих по улицам с соответственно молодыми парнями, Ефимович изумлялся — ну, чему эти зеленые сопляки могут научить молодую девушку в плане любви?! Не вступать же им в семейную жизнь совершенно безграмотными в этом вопросе. А ведь все просто решается! Нужна такая социальная программа, которая обязывала бы всех молодых девушек пройти курсы науки любви у желающих эту науку преподавать одиноких пенсионеров, людей опытных и любвеобильных. Правда, об этой идее Ефимович решил никому не рассказывать. Покойнику — потому что молод еще, обидится, а Сансанычу — потому что тот покрутит пальцем у виска и спросит, а почему не наоборот, Ефимович? Почему бы одиноким пенсионеркам не обучать науке любви неопытных молодых людей? За умеренную плату, разумеется.

Тогда Ефимович решил придумать что-нибудь еще, но так и не успел этого сделать, потому что как раз в это время на сцену вышел Черный Человек.

О, в какой ужас пришел тогда Ефимович! Он понял, что вся его жизнь летит ко всем чертям, потому что Черные Люди ни к кому и никогда просто так не приходят. А вот к Ефимовичу пришел один такой и даже спросил, как здоровьице, папаша? Он еще немного постоял рядом, наблюдая, как Ефимович обливается потом и затаскивает дрова в подвал, сверкнул стеклами своих очков и исчез. Но этого было достаточно, чтобы Ефимович безвозвратно утратил свое душевное равновесие. Дело в том, что когда какой-нибудь дворник начинает халатно относиться к выполнению своих дворницких обязанностей (а Ефимович так и вообще перестал их выполнять), то на него обычно пишут жалобную бумагу директору Управления Городскими Дворниками и Мусоросборниками (УГДиМ), человеку по-своему доброму, но ответственному. Тогда директор с сожалением вздыхает, выкуривает сигарету, чтобы успокоить нервы, набирает по секретному телефону секретный номер и вызывает к себе в кабинет Черного Человека. Затем они десять-пятнадцать минут тихо о чем-то беседуют между собой, после чего Черный Человек уходит. А через пару дней случается ужасное — нерадивый дворник либо начинает исправно выполнять свои обязанности, либо вовсе исчезает с белого света. Куда он при этом исчезает, сказать трудно. Но если он никуда не исчезает, а продолжает нести службу на своем боевом посту, то жители вверенной ему территории вскоре начинают замечать, что какой-то холодный блеск появился в глазах у нашего Ефимовича, безразличие какое-то. Ни с кем он больше не разговаривает, никому не улыбается, не рубит больше дров на зиму и даже электричеством не пользуется. Вообще не пользуется — ни свет в квартире не включает, ни телевизор свой черно-белый, ни холодильник. И все свободное от работы время сидит он у себя в комнате на стуле и стеклянными глазами смотрит в правый верхний угол журнальной репродукции картины Сурикова “Утро стрелецкой казни”, которую он когда-то пришпилил к обоям четырьмя ржавеющими булавками. А все потому, что свидание с Черным Человеком никогда и ни для кого не проходит даром.