Речь без повода... или Колонки редактора - Сергей Довлатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Позвонил мне знакомый и говорит:
— Зачем ты напечатал статью, в которой Глезер ругает Шрагина? Ведь Шрагин — хороший человек!
— Хороший, — говорю.
Через минуту еще один звонок:
— Зачем ты напечатал статью, в которой Шрагин ругает Глезера? Ведь Глезер — хороший человек!
— Хороший, — говорю.
— Что же это такое?! Значит, ваша газета — беспринципная?! Значит, у вас нет единой позиции?
Позиция у нас есть. Принципы тоже имеются.
Позиция наша в том, чтобы обнародовать самые разноречивые идеи. Дать высказаться носителям самых противоположных мнений.
— Разноречивые идеи? Противоположные мнения? А где же единство?
— В сознании читателя! Мы доверяем нашему читателю. Мы уверены: из десятка концепций он выберет наиболее реальную, наиболее благородную и жизнестойкую…
Мне вспоминается один занятный эпизод. Меня пригласили в КГБ. Беседовавший со мной капитан поинтересовался:
— Что вы думаете о Солженицыне?
Признаться, я несколько оробел. Сказать всю правду не решился. Высказался уклончиво:
— Надо опубликовать произведения Солженицына. Народ разберется, чего они стоят.
— Народ?! — с изумлением переспросил капитан. — Народ?!
В голосе его звучало невыразимое презрение.
— Народ?!
На одной из редакционных летучек присутствовала талантливая журналистка Сарафанова. Попросила слова и говорит:
— Положение в газете — критическое. Нет главного редактора. Вот предыдущий редактор — это был редактор! Как закричит, бывало! Как затопает ногами! Все дрожат от страха. И всем сразу ясно, что делать… А Довлатов только улыбается. И каждый пишет, что хочет. Разве так можно?
Можно! Кричать я совершенно не умею. (Хоть и был надзирателем в уголовном лагере.) Не умею и не хочу.
И не буду. Даже на мою собаку Глашу. Даже на журналистку Сарафанову!
Я думаю, тоска по железному наркому — еще один рудимент советского воспитания. Тоска по «сильной власти»! Тоска по директивным указаниям! Тоска по нашей врожденной личной безответственности!
Какая это мука для советского журналиста — писать, что хочешь. Без указаний! Без разъяснений! Без директив!..
Позвонил мне друг, Александр Глезер:
— У меня есть одно предложение.
Изложил свое предложение.
— О’кей, — говорю, — соберемся, решим.
Глезер страшно рассердился:
— Что это еще за новости?! Что это за колхозная демократия?! Ты главный, ты и решай!
— У нас, — говорю, — коллектив решает. Народ.
— Народ?! — с изумлением переспросил Глезер.
И я невольно вспомнил майора госбезопасности…
Мы делу Ленина и Сталина верны!На Западе мы сориентировались довольно быстро. В бытовом отношении. Знаем, где что купить. Более того, знаем, где что продать.
В наших беседах то и дело мелькают слова:
«Кеш, сейл, ту бедрум, инкомтакс…»
Теперь спросите у рядового эмигранта, как по-английски — совесть? Разум? Благородство? Сострадание?
Наступит тягостная пауза.
И не случайно.
Сориентироваться в нравственном отношении куда труднее. На это уходят годы. Десятилетия.
Помню, мой знакомый амбициозно говорил, жалуясь на какие-то действия ХИАСа:
— Безобразие! Да как они смеют! Меня во Львове даже антисемиты уважали! А здесь…
Знакомый искренне верил, что уважение антисемитов — есть максимальный показатель его общественной роли. Свидетельство абсолютного признания масс. Высшее достижение! То, к чему надо стремиться!
Стоит ли напоминать ему, что Гитлера антисемиты уважали еще больше!
Другой мой знакомый, квалифицированный, одаренный журналист, говорил:
— Ты критикуешь мои статьи?! Да я за самого Гришина речи писал! Ты понял?! За самого Гришина!..
Нечто подобное было и со мной. Я тоже писал речи за другого человека. А он их, запинаясь, читал на собраниях. Правда, это был не Гришин. Это был ректор кораблестроительного института, профессор Е. В. Товстых.
И я даже не того стыжусь, что занимался вредной халтурой. Мне стыдно, что эти речи нравились парткому. (До поры, до времени.) Что я был не просто холуем, а холуем-энтузиастом.
Стыдно, что я на это решился. Еще более стыдно оттого, что у меня это неплохо получалось…
Под вечер запели гормоны…С первых дней мы уяснили — в Америке надо работать. И большинство с этим примирилось. Ради этого, можно сказать, и ехали. Тем более, что всякая работа здесь хорошо оплачивается.
Короче, вкалываем. Трудимся. Обставляем квартиры. Машин накупили, дубленок. Все нормально…
Наступает вечер. Закрываются офисы. И едем мы домой.
А дома у нас все замечательно. Телевизор — цветной. Холодильник — набит. Жена в иностранном пеньюаре…
Курицу поели. Телевизор включили. Сидим…
Можно, конечно, и развлечься. Отправиться на сто восьмую улицу. Подойти к русскому магазину. (Это если вы живете в Форест-Хиллсе.) На Брайтоне, я думаю, есть свои любимые места…
Подойдите. Увидите небольшую толпу. Услышите взволнованные речи:
— Говорят, Фима лайсенз получил?
— Да не лайсенз, а велфейр!
— Он же, вроде бы, за кеш работал?
— Одно другому не мешает…
А кругом — цивилизация! Самая развитая в мире! Самая разнообразная! Кино и театр! Опера и балет! Мюзик-холл и варьете! Стадионы и музеи! Диско и бинго! Кафе и рестораны! Школы карате! Салоны красоты!..
Нет, зачем же?! Мы курицу едим! Мы про Фиму разговариваем!
А цивилизации у нас дома сколько угодно. Полный телевизор!..
Как-то звоню я своему приятелю:
— Чем занимаешься?
— А что?
— Шемякин из Франции приехал. Умный человек, замечательный художник. В гости зовет…
— Я занят, — сказал мой друг.
— Курицу ешь? — спрашиваю.
— Почему это — курицу?! — обиделся друг. — Тоже мне занятие — курица! Нет уж, забирай повыше! Мы индейку кушаем!..
Я люблю тебя, жизнь!Попытайтесь вообразить огромное зеркало. И возле него многотысячную толпу. Колонны третьих эмигрантов.
А теперь, давайте глянем в это зеркало. Мужественно на себя полюбуемся.
Ну, как?
Вы скажете — пессимист. Мизантроп! Очернитель советской… виноват — американской действительности…
Ни в коем случае! Я люблю эту жизнь. Хочу, чтобы она стала лучше. Даже кое-что ради этого предпринимаю. Вот, например, пишу статейки…
И оптимистически смотрю в будущее. В будущее наших детей. Верю, что наши дети будут счастливы!
Но в заключение я хочу упрямо и горделиво пропеть:
…Из бесчисленных рекНаилучшая — матушка Волга!Я такой человек,И поверьте, что это надолго…
«Новый американец», № 35, 3–8 октября 1980 г.СРАВНИТЕЛЬНО МОЛОДОЕ ИЗДАНИЕ
«Новый американец» — сравнительно молодое издание. У нас еще масса проблем: финансовых, творческих, организационных…
Что нас поддерживает? Уверенность в правоте начатого дела. Любовь к газетной работе. Доверие и энтузиазм читателей. И разумеется — благородная помощь коллег-журналистов.
Нас поддержали — «Континент», «Эхо», «Третья волна», «Русская мысль». Я бы мог назвать десятки славных имен…
В этой связи несколько обескураживает позиция, занятая руководством «НРС»[6]. Казалось бы, уважаемый печатный орган с многолетней высокой репутацией. Самая популярная русская газета в Америке. Процветающее коммерческое учреждение с миллионными оборотами…
Так логично и естественно было бы поддержать молодое издание. Или, как минимум, не препятствовать его свободному развитию.
Ведь читательские души — не картошка. А газета — не овощная лавка. Рассуждения вроде: «Это мои покупатели! Уходи из моего квартала!» — здесь неуместны…
Сначала руководство «НРС» отказалось дать условия нашей подписки. (Что, кстати сказать, незаконно.) После этого всем авторам «НРС» было объявлено:
«Тем, кто содействует новой газете, печататься в «НРС» запрещается!»…
В общем: либо — либо! Кто не с нами, тот против нас! Долой инакомыслящих, к стенке, на рею!..
Тут хочется вспомнить момент из прошлого. В 76 году меня напечатал «Континент». Затем — «Время и мы». Радио «Свобода» неделю транслировало мою повесть… Я тогда жил в Ленинграде. Исполнял мелкую безымянную халтуру для крупнейшего партийного журнала «Звезда». Редактор Холопов (негодяй высшей марки) знал, что я печатаюсь в «Континенте». Он сказал:
— Пока нет указания из Смольного — работай!
И я еще в течение года продолжал халтурить. Печатался одновременно в СССР и на Западе. Будучи выгнан из Союза журналистов. Будучи лишен всех иных заработков…
Вспоминается еще один эпизод. Когда-то я работал в партийной газете. Каждую неделю в редакцию приходил человек из обкома. Вынимал из портфеля список. Это был список тех, кого нельзя печатать. И кого нежелательно упоминать. «Булгаков, Ахматова, Мандельштам, Гумилев…»
