Крылья в кармане - Дмитрий Урин

«Прости меня, Кирилл! Мне надо удрать. Когда я читаю какое-нибудь культурное слово, например — „метрополитен“, слезы подкатывают к моему горлу и шипят в нем, как газированная вода. Помнишь, ты говорил о немецком мелкобуржуазном пиве? Но вглядись в этот канал, в эту рабоче-крестьянскую мутную воду, которая течет по расписаниям, которую кипятят даже кочевники. Я любила тебя, но разве ты не понимаешь? Я знаю, пусто станет в твоей комнатушке, но пойми, пожалуйста, пойми…»

Кирилл читает письмо в девятый раз за это утро. Он читает его вслух. Он стоит один посреди степи. Мир вокруг него закончен и пуст. Здесь, на этом круглом пространстве, можно насадить город, раскинуть великую армию, расположить заводы, цирки, стадионы, ангары, эллинги.

Он вонзает в почву каблук своего сапога, поворачивается вокруг и, делая полный оборот, обводит землю циркулем своего взгляда.

— Пусто в моей комнатушке! — говорит он и смотрит на небо.

Отсюда кажется, что этот именно голубой колпак покрывает целое полушарие. Сегодня на небе есть облако. Пышное, как несбыточный пирог, тающий в сновидении, оно мчится, его толкают какие-то верхние ветры, воздушные течения, волны тропосферы. Это отколовшаяся снежная гора, кусок Эльбруса или Кордильеров, вершина рекордов, головокружений и альпинистских романов.

Облако мчится, и Кирилл следит, как движется его тень по необъятной равнине.

Затем он на двенадцать частей разрывает Лелино письмо и отправляется на работу.

Работы много.

<1933>

ПЛАНЕТА

После точной работы отдых приходит не сразу. Сосредоточенное зрение дробит все существующее на детали, и мелкий мир засоряет сознание.

Чтобы увидеть вещи во весь рост, надо преодолеть усталость, отвоевать у нее масштабы.

Женщина встает из-за стола. Ей не больше двадцати лет. Волосы растрепаны. Синяя спецовка в черных слесарных отметинах свисает на боках, карманы оттянуты тяжестью, в боковом карманчике блестит складной металлический полуметр.

«Зачем после работы точные глаза? — думает женщина. — Совершенно излишняя роскошь! Зачем они? Чтоб видеть сухие трещины на восторженных губах? Чтоб видеть пятна, не вычищенные бензином? Чтоб видеть серебряную пыль в волосах любимого? Чтоб видеть клопиные гнезда на стенах картинных галерей? Совершенно излишняя роскошь — точные глаза. Мир прекрасен в общем и целом!»

Вдруг усталость исчезает, и женщина заявляет себе почти вслух:

— Нет! Они нужны!

Она поправляет волосы, сбрасывает утомление и становится ясным, что она еще девочка и что ее зовут Люся.

— Это подлость — заниматься звездами в наше время, — говорит Алексей. — У нас двадцать шесть человек окончательно без квартир, а он на восьмом этаже, сукин сын, занимается чистой поэзией! Один в четырех комнатах!

Ленечка соглашается:

— Безобразие! Такого старика нужно ко всем чертям отправить в богадельню или в музей.

Люся соглашается:

— Мы его вытянем на чистую воду! Мы ему покажем, где кончается его поэзия и где начинается жилищный кризис!

— Разве мы не легкая кавалерия?! — говорит Алексей. — У меня есть адрес. Идем!

В восемь часов осенью на улице совершенно темно. Фонари, звезды, луна, окна, огни в лужах, папиросы встречных — все это горит одинаково желтым светом. От огня к огню, как по черной реке, от бакена к бакену идут Алексей, Люся и Ленечка.

Все просто — когда есть адрес. Можно условиться, кто войдет первым, кто позвонит, кто представится, кто скажет:

— Как нам ни жаль, дорогой товарищ, но…

И кто, наконец, напишет протокол и даст его на утверждение домового управления.

Алексея называли «буйным праведником» и, кроме Люси и Ленечки, никто не рисковал подружиться с ним: все боялись человека, который с необычайной легкостью мог оправдать всех и все на свете — например, необходимость изъятия из библиотек Кнута Гамсуна, о книгах которого он слышал, что в них «кое-что неясное и расслабляющее», и назавтра, с той же легкостью, узнав, что никто Кнута Гамсуна изымать из библиотек не думал, оправдать необходимость этого писателя.

Попав на две недели куда-нибудь в дом отдыха, он ел за двоих, кричал: «прибавочку, Марья Петровна, прибавочку», — и бегал с тарелкой за заведующей столовой. По дому отдыха он ходил исключительно в трусах. Волосатый, худой, очкастый, голый, он бегал от волейбола к городкам, от городков — к группе поющих «Реве та стогне Днепр широкий», и так беспрерывно до мертвого часа, который он отбывал, как часовой, от звонка до звонка.

Ленечка, влюбленный и восторженный, брызгал жизнью, и жить с ним рядом было заражающе весело, как плавать в одном бассейне.

Он дико аплодировал на собраниях и мечтал вслух о боях, о постройке здесь, на Вырограихе, сказочного города, где у всех будет по отдельной комнате, стулья со спинками, лампочки у кровати и чистая уборная, — как где? Как в конторе? Нет! Как в больнице.

Вот он, адрес. Вот он, восьмиэтажный дом № 23. Где же квартира № 32? Ясно, на восьмом этаже.

— Идем, — говорит Алексей. — Мы заберем у этого старика все четыре комнаты. Там тепло, много воздуха, света, кислорода и этих самых… ультрафиолетовых лучей.

Найти управляющего домом не было никакой возможности, и комсомольцы решили отправиться на обследование, обойдя эту формальность. Они поднялись на восьмой этаж в лифте, но перед дверью 32 квартиры все же остановились отдышаться и, только утихомирив одышку, позвонили.

Дверь открыл старик.

Ничего не спрашивая, — как будто он ждал этих людей, — старик пропустил их в коридор, запер дверь на цепочку, затем пригласил в кабинет, уставленный книгами и увешанный синими небесными чертежами, затем попросил садиться в мягкие, поглощающие движения кресла, а затем только сел сам и спросил:

— Зачем вы пришли ко мне, молодые люди?

Еще перед лифтом было условлено, что представляться будет Ленечка. Он согласился без возражений, готовясь, едва только откроется дверь, сказать:

— Мы — легкие кавалеристы этого района. Позвольте обследовать вашу квартиру.

Что же здесь сложного? Однако попробуйте сказать ту же фразу спустя три минуты после того, как вас пригласили войти и садиться! Попробуйте сказать ту же фразу в мягком кресле!

Комсомольцы молчали, и старик повторил:

— Так зачем же вы пришли ко мне, молодые товарищи?

— Мы напрасно сели, — сказал руководитель налета Алексей и встал. За ним встали Люся и Ленечка.

Стоя, Ленечка сказал:

— Мы — легкие кавалеристы этого района. Позвольте обследовать вашу квартиру. — И прибавил: — Простите, пожалуйста.

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил старик. — Чего ж тут прощать? Пока еще нечего. Прошу.

Он встал и сделал широкий жест — все, мол, к вашим услугам. Голова у него была седая, с надлобной лысиной, как у древнего мудреца, усов и бороды не было, а брови были тоже седые, но это не обесцвечивало и не мертвило глаз, которые были еще мягче, чем сам старик, хотя и с оттенком легкой иронии.

— Это кабинет? — спросил Алексей.

— Кабинет, — ответил старик.

— Допустим, — сказал Алексей.

— Спасибо, — сказал старик.

Алексей глазами измерил кубатуру. Он не видел книжных шкафов, большого письменного стола, чертежей, кресел и даже лампы. Потолок, пол, четыре стены, окно.

— Отличная комната, — вслух вынес он свое заключение.

— Спасибо, спасибо, — повторял старик.

— А там что? Гостиная? — Алексей открыл дверь и остановился у порога. Следующей комнаты не было. Возможно, она существовала когда-то и, возможно, была гостиной. Одну из стен развалили, комната слилась с соседней — образовался большой зал, затем разрушили потолок, зал поднялся вверх, через чердак к покатой крыше, которую тоже разрушили, чтобы установить купол из темной жести и зеркального стекла. Посреди зала на чугунных основаниях стояла машина. Чугунные основания были вцементированы в остаток разрушенной фундаментальной стены. Они поддерживали металлическую колонку, похожую на печь, метра полтора высотой. Колонка была окрашена, подобно многим новым заграничным станкам на заводах, в светло-серый цвет, а кольца, охватывающие ее в трех местах, блестели, как велосипедные части — обточенные, гладкие, никелированные. От печки и от колонки отходили круглые рулевые или регуляторные колеса, большие и маленькие. Собственно, колонка была только частью машины, ее подставкой. На ней, упираясь в купол, лежала широкая труба, как поднятый журавль колодца, как жерло орудия.

Высоко над дверью горела тусклая дежурная коридорная лампочка. В зале было полутемно.

Преодолев первоначальное удивление, Алексей вошел в зал. За ним — Ленечка и Люся, а затем и старик.

Комсомольцы осматривались. Новизна и неожиданность обстановки ошеломили их на короткий срок, и несколько минут, а может быть и секунд, каждый сам для себя осваивался с полутемнотой и полупустотой зала. За стеклом купола просвечивало небо. Звезды стояли в стеклянных клетках, и небо в эти минуты, а может быть и секунды, существовало условно, разбитое меридианами и параллелями — вдоль и поперек.