Япония в III-VII вв. Этнос, общество, культура и окружающий мир - Михаил Воробьёв

Из растительности составитель летописи упомянул камфарное и дикое (?) сливовое деревья, ликвидамбру тайваньскую, криптомерию, платан, имбирное дерево (культурное и дикое), не менее двух видов дуба, в том числе вечнозеленый и корявый, тутовое дерево, или шелковицу, скрывающиеся под именем ухао — названием чудесного лука из этих пород, бамбук обыкновенный и особый, гибкий, тонкий. За исключением гибкого тонкого бамбука, все прочие деревья растут от Кинай до Кюсю. В этом перечне преобладают теплолюбивые породы, в том числе бамбук.

Что касается диких животных, то иероглиф, используемый для обозначения обезьяны, позволяет предполагать, что речь идет о горном виде, и тогда соотнести ее в основном с Кюсю. Про обитание в Японии черного фазана ничего не известно. Интересно, что по случаю преподнесения из Кореи императору Котоку белого фазана был сменен девиз годов правления на «годы белого фазана» (хакути). В Китае считали, что фазаны водятся на горных островах к югу от Поднебесной.

Перечисляемые плоды (апельсины, имбирь, перец) тоже отличаются южным тяготением. Описание культурных растений и животных, а значит, и основ хозяйства отличается некоторыми особенностями. Хотя «Цзинь шу» пишет: «…нет хороших полей; едят морские продукты», замечание о полях, видимо, продиктовано представлениями равнинного обитателя, так как тот же источник далее продолжает: «По обычаю сеют просо, рис, коноплю» [Кюнер, 1961, с. 256]. Дважды повторенное в «Вэй чжи» утверждение: «Закупают зерно на рынках на юге и на севере [Кюнер, 1961, с. 244], очевидно, ограничивает сказанное (неудобство полей и недостаток зерна) пределами отдельных гористых владений, так как в противном случае непонятно, где можно было закупать хлеб. Конечно, под севером можно подразумевать Корейский полуостров, но тогда что подразумевать под югом?

В разделе о вожэнь после фразы о наклонности народа к выпивке, т. е. к рисовой водке (что косвенно подтверждает развитие рисосеяния), вставлено примечание из «Вэй. ле». Согласно этому примечанию, японцы в то время еще не знали календарного года и четырех сезонов, а вели счет времени по весенней пахоте и осенней жатве. Если выпивками, как водилось в Китае, отмечали пахоту и жатву, тогда, похоже, этот обычай скорее был свойствен Кюсю, а не Кинай и лишний раз свидетельствует о значении земледелия.

Археологические находки широко и прочно подтверждают данные письменных источников о роли земледелия на Кюсю, уже давно значительной и все более возрастающей. Рисосеяние сложилось на острове в период раннего яёи, а появилось еще раньше. Кюсю оказалось первым восприемником новой земледельческой культуры на архипелаге. Это единодушно признают все три главные гипотезы появления риса в Японии: две из них отводят Кюсю роль первого восприемника континентальной культуры риса (северокитайской или южнокитайско-индокитайской), а третья считает местом, где зародилась японская разновидность риса.

Огородничество процветало и благодаря жаркому и влажному климату поставляло овощи круглый год.

Значительный интерес представляет собой отрицательная характеристика животного мира Японских островов: «В их земле нет коров и лошадей, тигров, барсов, баранов и сорок (?)» [Кюнер, 1961, с. 245]. Отсутствие тигров и барсов, как и прочих диких кошачьих, справедливо, но существование мелкой породы лошадей подтверждается многими свидетельствами, и в том числе фигурками ханива. О корове протоисторической поры таких сведений нет. Кроме единственной фигурки коровы-ханива в ее пользу говорили лишь запреты в «Нихонги» есть коров, лошадей, собак, обезьян, фазанов (по указу 675 г.). Кости коров не найдены на неолитических стоянках Японии. Что касается соек (сорок), которые водятся на архипелаге, то еще ранний комментатор «Хоу Хань шу» Чжан Сян считал, что этот иероглиф употреблен по ошибке вместо другого похожего, обозначающего кур. Хотя куры упомянуты в первой книге «Нихонги», материальных доказательств их существования в Японии в неолитическую пору нет, но на протоисторических стоянках, причем на Кюсю, их остатки обнаружены. В «Нихонги» есть сообщение о том, что в 598 г. [Nihongi, XXII, 4] присланы из Силлы две сойки (судя по иероглифу) — вероятно, знаменитые длиннохвостые куры. Настораживает тот факт, что и в этом случае употреблен загадочный иероглиф, по-видимому перенесенный составителем из более раннего источника [Hashimoto, 1956, с. 482–484].

Растянутая береговая линия островов, естественно, способствовала развитию рыболовства и морского промысла. «Вэй чжи» особо подчеркивает преимущественное использование морских продуктов обитателями гористых островов. Тот же источник в двух местах отмечает ловлю рыбы и моллюсков, причем форма сообщения не лишена интереса. В первом случае утверждается, что их ловят, «погружаясь» на мелководье; во втором — подтверждается тот же способ ловли, но уже на глубоких местах, однако при этом, чтобы отпугнуть хищников, ловцы татуируются. Хотя в отрывках говорится и о рыбной ловле, и о собирании моллюсков, фактически описана добыча моллюсков, крабов и т. п., известная здесь с неолита, но далеко не столь повсеместная в Китае. Ловля же рыбы сетями — с лодок и на мелководье, — мережками, удочками, острогами, прекрасно известная по археологическим раскопкам, в источнике не раскрыта.

Сведения раздела о вожэнь об ископаемых богатствах, промысле и ремесле еще более скупы, но лучше восполняются археологами. Хотя ни медь, ни бронза в этом разделе не упомянуты в числе добываемых или используемых, они были известны в это время на Кюсю. Точно трудно сказать, добывали ли в это время на островах медь, но привозные бронзовые зеркала, мечи (они упомянуты и в разделе о вожэнь в числе иноземных подарков), копья, секиры употреблялись повсеместно. Более того, их на месте переливали в другие предметы аналогичного рода, но иного типа. Так, бронзовые узкие мечи переливали в плоские, а тонкие наконечники копий — в широкие.

Одновременно с бронзой жители Кюсю уже знали железо: «бамбуковые стрелы с железными или с костяными наконечниками» упомянуты в источнике. Но умели ли вадзин выплавлять железо или же только получали его из Южной Кореи, «Вэй чжи» не уточняет. В разделе о хан население вожэнь прямо называется в числе покупателей железа в Чинхан (кит. Чэньхань).

Известная фраза о вооружении японцев, в частности о наличии у них деревянных луков, «коротких внизу, длинных вверху», точно передает ситуацию: такие луки изображены на дотаку. Из оружия названы копье, щит и лук, а в «Хань шу» добавлен еще нож и самострел. Эти два предмета, более сложные и, очевидно, железные, видимо, тогда не были во всеобщем употреблении.

Камнеобрабатывающее дело получило дальнейшее развитие и специализацию. Появляются особые мастерские по изготовлению жатвенных или полулунных ножей (в Татэива), топоров (в Имая- ма). Шлифуются и полируются такие сложные по форме и исполнению изделия, как жезлы власти, кинжалы, навершия палиц. В стране добывали жадеит, или зеленую яшму, о чем сообщает «Вэй чжи». В «Вэй чжи» содержится наименование одной такой поделки, которую, по-видимому, надо понимать как большая зеленая коммаобразная бусина (магатама), скорее всего, из зеленого агата. Жемчуг добывался в древней Японии повсюду, но им особенно славился залив Омура на Кюсю; агат же — только в Идзумо.

Киноварь, о которой говорится в «Вэй чжи», — это окись железа (ржавчина), известная японцам с незапамятных времен.

Солидность цифры белого жемчуга, отправленного в Китай (5 тыс. зерен!), вызывает подозрение: идет ли речь о настоящем жемчуге? При сравнении с рядом других китайских источников, и в том числе с «Тайпин юйлань» (цзюань 802), аналогичная фраза, очевидно переписанная из «Вэй чжи», называет уже 50 жемчужин, белых и настоящих. Китайский жемчуг добывался из мелководных моллюсков и отличался от японского, находимого в ракушках акоягаи. Кроме того, иероглиф, переводимый нами как жемчуг, китайцы употребляли и для обозначения других камней, по форме напоминающих жемчуг [Hashimoto, 1956, с. 494–514].

Если перечисленные промыслы во многом носили еще добывающий характер, то положение с ткачеством более сложное. По «Вэй чжи», вадзин разводят «коноплю, тутового шелкопряда, расчесывают и треплют, изготовляют пеньку и крученый шелк» [Кюнер, 1961, с. 245], а также используют растительное волокно, из которого делают головные платки. Перечисление операций устраняет всякие сомнения в местном характере шелкоткацкого производства. Более того, в двух случаях из трех приношения в Китай дани-подарков ценные ткани занимают почетное место. Кроме разноцветных холстов, бумажного платья и тканей дарили японскую парчу, парчу разную с необычным рисунком, шелковые платья и ткани, синие и красные. Если перечисленные ткани разного типа, способа ткачества (в том числе и сложного), сортности, окраски сопоставить с соответствующими сведениями о достижениях в этой сфере других племен группы «восточных иноземцев» (дунъи), то окажется, что по набору лишь когурёсцы могут выдержать сравнение с вадзин. Важно и то, что в число заморских подарков вадзин смело включали разнообразные шелка и — значительно реже и в меньшем количестве — местные редкости (жемчуг, яшму), тогда как некоторые племена Корейского полуострова вынуждены были ограничиться посылкой одних местных редкостей, да и то иногда на уровне простых местных продуктов (воцзюй, или окчо). Это говорит о сравнительно высоком уровне шелкоткацкого ремесла у вадзин, причем частично уже профессионального и рыночного.