Горький запах осени - Вера Адлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ладислав внимательно выслушал ее. На его лице она не сумела прочесть ничего, кроме разве что вежливого внимания. Потом он сказал:
— Эма, ты же знаешь… — Он замолчал. Так трудно выразить невыразимое. Но Эма, она ведь любила его, кивнула: мол, все понимает. С проницательностью, какую рождает только и исключительно глубокая чистая любовь, она осознала две вещи: Ладислав любит ее так же горячо и навсегда, как и она его. Но если во времена напряженной опасности мужчина, говоря о самом главном решении в жизни, начинает словами «ты же знаешь», это значит единственное, большое, жестокое НЕТ!
Затем они снова надолго замолчали. Пока пани Тихая, обеспокоенная, даже встревоженная этой тишиной, не приоткрыла с опаской дверь. Могу представить, чего она испугалась. Вид двух красивых молодых людей с пылающими лицами и глазами, полными нежности, сидящих недвижно и прямо за разделявшим их столом, покрытым плюшевой, с броским орнаментом скатертью — точно материк посреди океана, — этот вид поразил мать, ранил в самое сердце.
Она поняла, что жизнь ее сына в опасности. Правда, не знала пока в какой. Думала, что она исходит от этой изысканной барышни. Снова почувствовала первоначальное недоверие. Но пани Тихая была женщиной умной, умеющей себя сдерживать. Она подавила в себе это чувство и вежливо пригласила девушку отобедать у них.
Эма, разумеется, — пани Тихая и не ожидала ничего другого — извинилась и встала, а Ладислав сказал, что проводит ее до трамвайной остановки. И мать, приготовившая, вероятно, вкусный обед, осталась одна, охваченная мучительным предчувствием чего-то недоброго.
Ладислав с Эмой долго потом не встречались. Словно бы стеснялись друг друга. Впрочем, они действительно стеснялись. В ту пору чувства скорее утаивали, нежели обнажали или вовсе нарочито выставляли напоказ. Но они прежде всего хотели оттянуть время и успокоиться, чтобы решить, как быть дальше, чтобы прийти в себя, набраться сил перед тем, как отдаться чувству столь глубокому и судьбе столь определенно неопределенной.
Ладислав с несвойственной мужчинам прозорливостью понимал, что чувство это, хотя и навечно связывает его с Эмой, не может и не должно помешать тому, к чему он уготовил себя. Оно не должно завлечь его в мир благоденствия — это представлялось ему трусостью, даже предательством. Он давал Эме время и возможность взвесить все, понять и решиться. И потому уехал на месяц. А после его возвращения они уже оба знали твердо, что решение принято и что пути к отступлению нет. И были даже рады этой определенности, ибо сердца жаждали любви и благородных поступков — вовсе не преуспевание было их конечной целью.
Родители в чувства и жизненно важные решения своих детей особенно не вникали. В этой сдержанности, чем бы она ни была продиктована, сдержанности, не позволяющей слишком копаться в глубинных движениях души своих детей, была определенная мудрость. Впрочем, события были столь ошеломляющи и развертывались с такой стремительностью, что людям типа Ладислава Тихого казалось неприличным носиться с какими-то личными переживаниями, пусть даже эти презренные личные переживания — самого исконного свойства, составляют основу существования и исполнены пламенной чистоты, чувства долга, бескорыстия и достойной уважения, хотя и трагической склонности к жертвам, к героизму, несомненно органическому, не показному, но тем более плодотворному. Им казалось, что они вооружены любовью, а значит, неуязвимы, что даже умереть с такой любовью в сердце — великое счастье, чему люди не могут отчаянно не завидовать.
После объявления осенней мобилизации Ладислав был призван в армию. Оставшиеся два письма для Эмы мужественны, трогательны и проникнуты той захватывающей мудростью молодого человека, который созрел в спокойствии дум и в схватке идей. Затем последовал мюнхенский диктат, отторжение пограничья. А это значит — любое их начинание стало теперь нелегальным, чреватым опасностью. Но я знаю молодых людей, которые именно в тот час глядели друг на друга горящими глазами. Каким бы странным и невероятно преувеличенным, по-юношески трогательным и патетичным это ни казалось, все было очень просто. Молодые люди знали: сделают то, что должны и хотят сделать. В них была сила, и она давала им радость. Их взгляды, такие смиренные и будто бы отрешенные, на самом деле пылали призывом: «Пробил наш час, в бой!» И я, пожалуй, не оскорблю их предположением, что в их глубоком, еще детском подсознании звучал горн и развевался флаг маленького ломбардского отряда. Это была пора роковых решений, выбора, который переходил границы их представлений и понимания, и все-таки они должны были выбирать. Опасность стала явной. Как только было принято решение, спала тяжесть, отступили сомнения. Они приняли вызов. Юношеская безрассудность? Романтика? Постыдитесь так о них думать!
В начале декабря в воскресное картинно солнечное, опушенное легким снежком утро, ровно в одиннадцать, пришел к Эме ее брат Иржи с Ладиславом. Между Иржи и Эмой оказалась вдруг маленькая по сравнению с ними, совсем хрупкая девочка. Они представили ее Ладиславу трогательно старомодной фразой, сопровождаемой поклоном, как свою маленькую подругу Ирену Смутную.
Эме было любопытно, как ее избранник отнесется к Иренке, такой непохожей на нее и вместе с тем чем-то неуловимым с нею связанной. В эту минуту Ирена походила на гордую принцессу, которая держится независимо, поскольку считает, что именно этого, и ничего иного, ждут от нее друзья, а их ожидание она ни за что на свете не хотела бы обмануть. Иренка напоминала молодым людям Пака из «Сна в летнюю ночь». Позднее Ладислав признался Эме, что был неприятно поражен, когда Иренка заговорила на просторечном чешском, а вовсе не белым стихом.
Иренкины глаза, коричневые с фиолетовым отливом, как лепестки вкрадчивых анютиных глазок, были глубоки. Они умели скрыть все, что только надо было утаить. В тот миг, когда они сверкнули на Ладислава, пронизав его двумя яркими лучами, волшебными лазерами, они сразу же определили, какова сущность дружбы Эмы и Ладислава.
Их встреча была продиктована жестокими требованиями времени. К чести молодых людей нужно сказать, что к этим требованиям они относились серьезно и, хотя о том никогда не говорили, часто задавались вопросом — а когда мы?
Вы, разумеется, помните, что Ладислав родился на чешском севере и что его вторым родным языком был немецкий. Чешское меньшинство удерживалось
