Ночные смены - Николай Вагнер

Транспортировкой деталей занимались и другие станочники, освобождавшиеся от такелажных работ, однако то и дело ребята по двое, по трое тянулись в сторону курилки, чтобы хоть немного передохнуть. Чуднов же подавлял желание курить и не замечал усталости. С предложением пошабашить он обратился к Алексею только под утро, когда весь запас деталей распределился по потоку и осталось ждать окончательной установки и пуска станков.

Неторопливой походкой они пересекли цех и вошли в просторную, свежепобеленную курилку. Вдоль стен стояли длинные узкие лавки. Теперь они были пусты, и Чуднов с Алексеем присели на одну из них. Не сговариваясь, достали кисеты.

— Закури моего, — предложил Чуднов. — У меня смесь с легким.

— Давай, — подставляя клочок газеты, согласился Алексей. — Устал?

— Устал? — рассеянно отозвался Чуднов. — Что значит устал? Это понятие относительное. Пока стоишь на ногах, значит, жив-здоров. Делаем мы тут слишком мало. По крайней мере, по теперешнему времени.

— О тебе бы я так не сказал.

— Почему бы не сказать так обо мне, как и обо всех нас? Самолеты, конечно, нужны. Это факт. И моторов для них мы наделали порядком… Но понимаешь, Алексей, ощутить это трудно — ну, как они там дерутся, перевес в воздухе создают. Ведь мы-то за тридевять земель сидим от тех мест, где решается все. Пусть даже мы сделаем еще тысячу самолетов, две тысячи, пять… все равно я не могу почувствовать их преимущество и силу.

— А сводки? — упорствовал Алексей, не представлявший себе, как мог бы остаться цех без бригадира Чуднова.

— Что — сводки?

— По ним же видно, сколько выбывает фашистских самолетов. Их становится все меньше, а наших — все больше. Так что многое решается и тут, хотя с тобой я вполне согласен.

— Невозможно, Алеша, отделаться от мысли, что мы все равно находимся где-то в стороне.

Чуднов устало опустил голову, провел пальцами по волосам. Крупные мягкие кудри беспорядочно посыпались на лоб, закрыли его так, что не видно стало черных внимательных глаз, всегда спокойных и добрых.

— Раньше я думал точно так же, — сказал Алексей.

— А теперь?

В это время в курилку вошел Женя Селезнев. Лицо его, как всегда, освещала улыбка. Подойдя вплотную, он спросил:

— Что теперь?

— Да вот Николай утверждает, что воюем не мы.

— Ясно, не мы! В целом, конечно, мы, страна, а конкретно… Ну как же это мы воюем, посуди сам?

Огромные глаза Жени весело сияли, он ждал, что ответит Алексей.

— А я вот и говорю, что так же думал когда-то.

— А теперь? — не унимался Женя, повторив вопрос Чуднова.

— Теперь думаю, что мы тоже, если не воюем, то участвуем в войне. Я лично — участвую. И не только я, — распаляясь, продолжал Алексей, — моя мать тоже участвует в войне. Хотя бы потому, что вяжет для фронта варежки и носки. Потому, что сдала все свои облигации в фонд обороны. И тяжело болеет сейчас — тоже из-за войны. И Юра Малевский — мой друг, артист балета…

— Ну уж! — снисходительно улыбнулся Женя.

— А ты подумай посерьезнее! — стоял на своем Алексей. — Все, кто живет сейчас, воюют. А матери — в первую очередь. Подожди, им еще памятник поставят.

— В общем, он прав, — примиряюще сказал Чуднов. — Воюем мы, и все-таки не так, как там.

— Об этом не говорю, — согласился Алексей, его и самого с первого дня войны не оставляла мысль уйти на фронт.

— Значит, не о чем и спорить, — похлопывая Алексея по плечу, заключил Женя. — Мы с тобой, Алеша, пытались уйти на фронт? Пытались. Нас не взяли? Не взяли. И ничего тут не попишешь. Как говорится, будем ждать удобного случая.

— Другой разговор, — согласился Алексей.

Чуднов, казалось, ушел в себя. Глаза уставились на самокрутку, зажатую меж пальцев, из которой вилась плотная струйка желтого дыма. А вскоре веки Чуднова опустились, голова откинулась к стене. Женя осторожно вытянул самокрутку из пальцев Чуднова, и о тот сразу встрепенулся, открыл глаза и выпрямил спину.

— Я долго спал? — спросил он, но, заметив продолжавшую дымить самокрутку, усмехнулся. — Отоспимся после войны, а сейчас, — он взял из руки Жени самокрутку, сделал три глубокие затяжки и бросил окурок в урну, — а сейчас идем сдавать смену.

В цехе гудели станки, но шум их не был таким насыщенным, как в старом корпусе. Работало пока всего несколько пролетов. Возле неоживших еще станков хлопотали электрики и бетонщики. Несмотря на ранний час, здесь же сновали Дробин и Круглов. Они, казалось, не покидали цеха, и никто не знал, где и когда им удавалось поспать хотя бы несколько часов.

Смена еще ее пришла, да и мало кого можно было ждать в это утро: большинство рабочих не уходило домой полные сутки. И в эти часы тоже решался вопрос, кому остаться в цехе, а кому отдохнуть до восьми вечера.

Станок Алексея уже стоял в рамке опалубки, залитой бетоном. К началу ночной смены на нем наверняка можно будет работать. Сейчас надо воспользоваться случаем и попросить мастера Круглова открыть пропуск. Тогда он сможет побывать у мамы в больнице.

Круглов разрешил, и Алексей быстро зашагал к проходной. Влажный весенний воздух, еще перемешанный тут, вблизи завода, с запахом перегоревшего масла и металлической пыли, бодрит Алексея, и он почему-то думает не о предстоящей встрече с мамой, а о Нине. Солнце так ярко освещает все вокруг, а вдоль тротуаров так звонко стремятся веселые ручьи, что на душе невольно становится радостно и безмятежно. Если бы можно было увидеть сейчас Нину, взяться с нею за руки и брести неведомо куда, сладко зажмуря глаза от солнца! И он твердо решает: как только вернется из больницы, сбросит с себя эту рваную, промасленную телогрейку, переоденется и пойдет в центр города, к театру, где непременно встретит Нину.

Воображение Алексея рисует ее задумчивые глаза, длинные шелковистые волосы, мягко касающиеся плеч. Он слышит ее негромкий голос. Она радостно и удивленно восклицает: «Алеша! Это вы?» И Алексей склоняет голову, берет тонкую белую руку Нины и прикасается к ней губами.

— Алеша! Это вы? — вдруг слышит Алексей и вздрагивает. Вздрагивает скорее не от удивления, а от ужаса: неужели эта девушка в длинном черном пальто, воротник и рукава которого оторочены мехом, таким же золотисто-каштановым, как ее длинные, падающие на плечи волосы, и вправду Нина? И если это она, в каком же жалком виде предстал он перед ней?

Нина протягивает белую узкую ладонь, и Алексею ничего не остается, как вытащить из кармана телогрейки свою грубую, иссеченную металлом руку.

Они здороваются, и Алексей видит смеющиеся глаза Нины, слышит слова, больно западающие в душу:

— Какой вы смешной, Алеша… — Алексей молчит, продолжая испытывать неловкость. — Наверное, с работы? — спрашивает Нина, и глаза ее уже не смеются, а смотрят, как обычно, задумчиво. — Что же вы молчите? Устали?

И только теперь Алексей овладевает собой, стараясь принять независимый вид.

— С работы. Сутки не был дома. А вы — в театр?

— На репетицию. Мы ставим новый балет. Работаем день и ночь. Устаем ужасно. Не поверите — ноги ну прямо как не мои — болят. Очень рада была увидеться с вами. Да! — вдруг восклицает Нина. — Я слышала по радио о ваших рекордах! Вы теперь — знатный в городе человек. Поздравляю! Но я очень тороплюсь. У нас строго. Опаздывать нельзя ни на минуту.

Нина машет рукой и спешит вниз по улице, но вскоре останавливается.

— Приходите на премьеру! Ровно через три дня.

Смысл этих слов не доходит до сознания Алексея. Он постоял некоторое время на том месте, где встретился с Ниной, и, постепенно приходя в себя, пошел дальше. «Какой вы смешной…» Смешнее некуда: из рукавов торчит грязная вата; серые шерстяные чулки, в которые заправлены ватные штаны, прохудились, ботинки уродливо расползлись.

А ручьи продолжали звенеть, горячие солнечные лучи ласкали лицо. Несмотря ни на что, Алексей ощущал радость жизни и глубоко вдыхал легкий воздух весны…

В саду больницы чернели стволы лип, у подножия которых серебристо слезилась снежная целина. Алексей скользил по узкой тропе, что вела к главному корпусу, стараясь подавить неясную тревогу. Тревога эта возникла, едва Алексей вошел в больничный сад. Он вдруг отчетливо понял, что ее усиливало обновление природы — рыхлый тающий снег, источавший запах водянистого мороженого, чистая прозрачная капель, градом летевшая с карниза крыши, яркий, беспощадный свет.

В приемном покое к Алексею подошла непонятно как очутившаяся здесь Мария Митрофановна. Она положила руку на локоть Алексея:

— Мужайтесь, Алеша, — тихо произнесла она. — Я с ней была до последней минуты. Это произошло только что. Идите проститесь…

И сразу мир содрогнулся, отступил от Алексея, стал безучастным к нему. Он ощутил себя абсолютно одиноким среди продолжающейся вокруг теперь безразличной ему жизни. К горлу подступил ком и сдавил дыхание. Алексей заторопился вверх по лестнице, в палату, где лежала мама, а ноги словно одеревенели и еле двигались. Он поднимался очень долго по серой холодной лестнице и вошел наконец в коридор с низким сводчатым потолком, приблизился к открытой в палату двери, осторожно заглянул в нее.