Господин Гексоген - Александр Проханов

– Дорогая, как же ты хороша, как прелестна!.. Не бойся меня, не бойся!..

Гречишников едко смеялся:

– Да она тебя не боится, хрыч!.. Ты бы ее не боялся!.. Своя небось баба обрыдла!.. Свежатинки захотелось?.. Кушай, кушай, с подливочкой!.. Скоро икать начнешь!..

Затем следовали кадры, которые не включали в себя раздевание Прокурора, по-видимому, состоявшее из бестолкового сволакивания пиджака, дерганья галстука, отстегивания нелепых подтяжек, комканья брюк, стыдливого освобождения от длинных семейных трусов. Сразу появилась постель с двумя телами, успевшими смять покрывало и сдвинуть мутаки. Вероника лежала лицом вверх, согнув красивый локоть, подложив ладонь под голову. Другой ладонью чуть прикрывала грудь, растворив тонкие пальцы, сквозь которые невинно выглядывал сосок. Прокурор тыкался в нее по-собачьи, жадно целовал ее неподвижное тело, и казалось, что он собирается не любить ее, а торопливо ею поужинать. Были слышны его постанывания, утробные, похожие на всхлипывания слова:

– Богиня!.. Несравненная!.. Помоги мне!.. Ты мне как дочь!.. Я теряю сознание!.. Сделай так, чтоб я умер!.. – Ты уже умер, козел!.. – ликовал Гречишников. – Ты уже на Ваганьковском!.. Закажем тебе памятник работы Эрнста Неизвестного!.. Фаллос в прокурорском мундире!.. «Под камнем сим лежит законник, он членом бил о подоконник!» – Они с Копейко подняли рюмки. Не дождавшись того же от Белосельцева, чокнулись, выпили, хватая руками розовые ломти семги.

Белосельцев вдруг испытал острое, нарастающее чувство позора. Сознание своего мерзкого греха. Прокурор лежал навзничь, лицом в потолок, с полуоткрытым, постанывающим ртом, идиотическими, побелевшими от наслаждения глазами, уродливо раздвинув стопы с загнутыми большими пальцами. Женщина склонилась над ним, белея гибкой спиной, с подвижной линией позвоночника, круглыми, кувшинообразными бедрами. Целовала его волосатую грудь, выпуклый дышащий живот. Ее голова двигалась, плавно описывала цифру «восемь». Были видны ее маленькие, тесно сжатые стопы. Время от времени она поднимала голову, отбрасывая назад спадавшие волосы. – Как хорошо!.. – подавал ноющий голос Прокурор. – Мы созданы друг для друга!.. Мы поедем во Францию!.. Будем жить у моря!.. Как мне хорошо, моя радость!..

– Обещаю, козел, через день это услышит вся Россия! – гоготал Гречишников, подливая водку. – Только уточни, где будете жить?.. В Ницце?.. На Лазурном берегу?.. В какой-нибудь маленькой уютной гостинице под Марселем?.. Может быть, вам обвенчаться?.. Справим свадьбу в «Метрополе», позовем на нее всех валютных проституток Москвы!.. Прокурор лежал на женщине, похожий на носорога, с жирной горбатой спиной, тучными плечами, маленькой лысеющей головой. Сопел, бормотал, хлюпал. Через несколько пропущенных кадров подымался из постели. Стыдливо отвернувшись от женщины, напяливал нелепые семейные трусы и при этом хотел казаться галантным, благодарил ее. Она продолжала лежать, смотрела ему в спину и улыбалась.

– Стоп-кадр!.. – возопил Гречишников. – Это лучшее, что мы имеем!.. В журналы «Лица» и «Профиль»!.. На первые страницы!.. Правосудие надевает трусы!.. Зевс покидает Данаю, натягивая сатиновые трусы образца первых сталинских пятилеток!.. После этого его будут узнавать не только по лысине, но и по трусам!.. Ради такого стоит жить и работать!..

Они выключили магнитофон. Внезапно дверь растворилась и вошел Зарецкий, возбужденный, нетерпеливый.

– Где?.. Получилось?.. Покажите!.. – потребовал он, заикаясь.

Гречишников и Копейко с победным видом перемотали кассету.

Белосельцев больше не смотрел на экран. Он наблюдал лицо Зарецкого. С первых минут просмотра это лицо выражало торжествующую радость и облегчение, как если бы с плеч Зарецкого спала огромная тяжесть. Он опять был свободен. Ибо его палач, его главный враг обезврежен. И Зарецкий ликовал, хлопал себя по худым ляжкам. Экран погас. Зарецкий жадно схватил кассету, засовывая ее во внутренний карман пиджака тем особым залихватским жестом, каким прячут туго набитый бумажник.

– Благодарю! – произнес он тоном, каким полководцы благодарят полки за победу. – Копия сделана?.. Дубль обеспечен?.. Завтра по нашей программе в «прайм тайм» мы это покажем стране. Никаких утечек!.. Атомный проект, Лос-Аламос!.. Они узнают о нашем оружии после того, как оно будет взорвано!.. Благодарю вас отдельно! – обратился он к Белосельцеву. – Тогда, в Кремле, не было возможности узнать вас поближе. Ваши друзья прекрасно вас аттестуют. Я убедился, что они абсолютно правы. Хотите вместе работать? У меня есть восточное, кавказское направление. Чечня, Азербайджан, Грузия, нефтяной проект. Вы специалист по Востоку… Или, если желаете, можете вернуться в свою родную контору, в ФСБ. Там нужны преданные, разделяющие наши убеждения люди… В любом случае, я не забываю друзей, не оставляю их без вознаграждения… – С этими словами он повернулся и вышел.

– Он сдержит обещание, – сказал Гречишников, – Избранник будет директором ФСБ.

Они еще немного посидели, глядя на пустой видеомагнитофон. Белосельцев простился и вернулся домой.

Он спал бесконечно долго, и ему казалось, что его кости, большие и малые, раздроблены и расплющены. Превратились в пудру, в костный порошок, насыпаны из щепоти на дно черной ямы. Когда наступил день и сквозь веки забрезжило, засветилось, мучительно замерцало, он все еще цеплялся за сон, желая подольше оставаться внутри забытья. Среди дня ему вернули коллекцию. Те же вежливые молодые люди внесли в кабинет коробки, начали было развешивать. Но он остановил их рвение, сказав, что сделает это сам. Некоторые экземпляры при перевозке были сотрясены и покинули свое место в коробках. У двух или трех бабочек отломились крылья и усики, и он, вооружившись пинцетом, тюбиком резинового клея, приступил к реставрации.

Он и сам нуждался в реставрации. Он выгорел, как дом, в который попала струя огнемета. К вечеру это отчуждение и холодная пустота сменились раздражительным нетерпением. Он подходил к телевизору, не решаясь его включать. Дождался вечерних новостей. Рассеянно прослушал гадкий набор событий, живописующих жизнь страны как непрерывную череду эпидемий, заказных убийств, производственных аварий, юбилеев еврейских артистов, с небольшим вкраплением праздника в Голливуде и трогательного сюжета из жизни эстонских коллекционеров.

Новости кончились, и после безжизненной синевы экрана, без объявления, возникло знакомое лицо телевизионного хама, с лысым лбом, неопрятными бровями и вывороченными мокрыми губами. Обычно наглый, добродушно-пошлый, он был теперь страшно взволнован:

– Только чрезвычайные обстоятельства… Детям младшего возраста… По нашему глубокому убеждению… Честь прокурорского мундира… Долг честного журналистского расследования…

Диктор пропал, а вместо него возникли знакомые кадры, на которых Прокурор освобождал из лифчика женскую грудь. Обморочно лежал на кровати, раскрыв рот. Подымался смущенно с ложа, стараясь спрятаться в длинные семейные трусы. Все это сопровождалось постанываниями, смешками, сентиментальными и пошлыми признаниями. Прокурор был узнаваем по грассирующему голосу, плешивой голове, губам, хотя весь его облик был слегка невнятен, как бывает на кадрах оперативных съемок.

В следующий момент возникла четкая, официальная фотография Прокурора в служебном мундире, словно для того, чтобы подтвердить подлинность недавних кадров. Диктор зачитал Указ Президента о временном отстранении Прокурора от должности, до выяснения обстоятельств, связанных с продемонстрированной пленкой. Еще через минуту была показана иная фотография – Избранника, спокойного, утонченного, чьи светлые, чуть навыкат, глаза смотрели мимо фотографа. Диктор зачитал второй Указ – о назначении Избранника на пост директора ФСБ.

Белосельцев выключил телевизор, испытав облегчение. Болезнь отступила. Он выполнил долг разведчика. Друзья могли быть довольны. «Проект Суахили» продвинулся еще на малый отрезок.

Ночью он ушел гулять. Двинулся не вниз по Тверской, куда устремлялся блистающий поток ночных лимузинов, в которых сидели уверенные мужчины, иные с бритыми головами, в золотых цепях и браслетах, иные в дорогих галстуках, со спокойными глазами умных и великодушных победителей. Он нырнул в подземный переход. Торопливо обогнул здание кинотеатра «Россия», на котором сверкало самоцветами огромное павлинье перо, привлекая в ночную дискотеку бледных юношей, выросших без солнечного света, под фонарями, среди сладких дымов. Туда же устремлялись блистающие глазами барышни с огоньками дорогих сигарет в накрашенных сиреневой помадой губах. Достиг Страстного бульвара и оказался в сырой, бархатно-коричневой пустоте под пышными молчаливыми деревьями.

В этот час московской ночи бульвары были безлюдны и пустынны, как лес. Погруженный в свое созерцание, он вышел к Котельнической набережной, где высотное здание смотрелось горой с удалявшимися к вершине огнями окон. Ему не хотелось к набережной, где дрожало зарево неугасимых ночных увеселений, и Кремль, озаренный стараниями московского Мэра, казался праздничным ванильным тортом, с марципанами и цветами сладкого крема. Он уклонился от этого кондитерского дива и свернул на Яузу.