Путешествие на край тысячелетия - Авраам Иегошуа

Бен-Атар тотчас настораживается. Близкое присутствие Абулафии и его новой жены обостряет все его чувства. Но он тут же напоминает себе, что слишком поспешное, нерасчетливое появление перед Абулафией, да еще в такой поздний час, может повредить его желанию ввести в дом этой отстранившей их женщины обеих своих жен. И поэтому он не бросается к указанной ему двери, а сначала, напротив, даже отступает слегка назад, в темноту, пытаясь разобраться, как он выглядит изнутри, этот дом, в котором живет Абулафия, и прикинуть, каким способом лучше всего извлечь оттуда своего племянника. Но, увы, — окна дома малы и расположены выше человеческого роста, словно это не просто жилой дом, а небольшая крепость. Тут, однако, ему на помощь приходит маленький Эльбаз, привыкший на корабле карабкаться на мачту, и поскольку острый голод, давно уже терзающий внутренности мальчишки, только прибавляет ему смелости, то он, ни минуты не теряя, тут же распластывает худые руки по темной, грубо оштукатуренной стене, нащупывая скрытые от глаза выбоины и выступы, и затем быстро поднимается по ним к одному из окон — однако, повиснув там, надолго застывает, видимо, не в силах оторваться от того увлекательного зрелища, которое, как известно, открывается всякому, кто исподтишка подсматривает в окна чужих домов. Тем временем Бен-Атар, стараясь не производить лишнего шума, пробирается на задний двор дома, привлеченный коснувшимися его ноздрей знакомыми запахами, и, немного пошарив там, в конце концов обнаруживает среди поленьев и сломанных тележных колес несколько мешков с медной посудой и кожами — жалкий остаток тех товаров, которые они с Абу-Лутфи продали Бенвенисти за полцены два года назад, во время своего последнего, незадачливого путешествия в Барселонский залив.

Это ревнивое воспоминание вновь пробуждает в нем боль и досаду. Не в силах более обуздывать себя, он решительным шепотом приказывает мальчишке немедленно спуститься сверху и рассказать, что представилось его глазам. Выясняется, что глаза маленького Эльбаза были все это время прикованы к глазам девочки его же лет, которая уставилась на него изнутри, но почему-то не проронила ни слова. Вот я и нашел, что искал! — взволнованно восклицает про себя Бен-Атар, торопливо накручивает на голову платок, чтобы затенить лицо, выставляет перед собой мальчишку и громко стучит в дверь, которую им тут же открывает старая служанка с мягким, добрым лицом. И пока она раздумывает, не испугаться ли ей при виде возникшей перед нею мрачной, закутанной в накидку и платок мужской фигуры, мальчишка, уже вошедший в свою роль, склоняется перед ней в очаровательном глубоком поклоне и с мягкостью, способной усыпить всякие опасения, произносит то самое имя, которое восемь минувших недель беззвучно витало над носом их корабля.

Хотя со времени последнего свидания партнеров прошло всего два года, Бен-Атар уже заранее приготовился увидеть иного Абулафию, и тем не менее его несказанно поразил вид вышедшего к нему навстречу человека. И даже не из-за длинных волос, которые тот отрастил, и не из-за необычной бледности и худобы его лица, но, прежде всего, из-за совершенно новой для Абулафии, затаенной и многозначительной, но в то же время несколько вымученной улыбки — улыбки человека, который пытается постичь загадку всего сущего, но и сам не очень-то верит, что это возможно. Неужто новой жене и впрямь удалось вытеснить боль его воспоминаний о несчастной утонувшей жене этой благостно-одухотворенной улыбкой? Племянник еще не видит дядю, предусмотрительно отступившего в тень дверного проема, но его глаза уже прикованы к незнакомому мальчику, который тут же начинает быстро говорить по-арабски, и эти знакомые звуки приводят Абулафию в такое возбуждение, что он не выдерживает и осторожно прикасается к маленькому Эльбазу, будто хочет убедиться, что перед ним не видение и не сон. И тут Бен-Атар отбрасывает платок, которым прикрывал свое лицо, и в душе его вспыхивает жгучее наслаждение, когда он видит, что на красивом лице племянника вырисовывается не столько удивление, сколько острая боль, и глаза его закрываются, словно он вот-вот потеряет сознание.

Однако Абулафия тотчас берет себя в руки. Он и сам понимает, что стоит ему действительно упасть сейчас в обморок, да еще на пороге собственного дома, то не только этот неожиданный гость, но и его собственная жена и шурин — а они наверняка прибегут на шум — все сочтут это за трусливую попытку к бегству. И поэтому он меняет свои намерения и торопится обнять Бен-Атара, но, увы, — это уже не то сильное, горячее, задушевное объятие их летних встреч в роще над Барселоной, а этакая грустная и вялая ласка, смешанная и с болью, и с чувством вины, и даже с какой-то незнакомой отчужденностью, — объятие, в той же мере отстраняющее, что и удерживающее магрибского купца. Но ведь купец этот, что ни говори, проделал такой невообразимо огромный путь, чтобы добраться из Танжера в далекий Париж, что хотя бы поэтому ему надлежит самое высокое уважение со стороны хозяина дома, и это обстоятельство немедля рассеивает все сомнения Абулафии относительно того, как следует ответить дяде-двоеженцу, когда тот просит его о гостеприимстве. «Мой дом твой дом, — четко произносит Абулафия и повторяет, на иврите: — Бейти — зе битха», — словно хочет избежать всякого непонимания как со стороны нежданно вернувшегося компаньона, так и со стороны своей новой жены, платье которой тем временем уже зашелестело за его спиной в дверном проеме.

Великодушный хозяин дома еще не знает, что далеко за спиной одинокого ночного гостя притаилось во мраке старое сторожевое судно, бросившее якорь за недалеким речным поворотом. Но молния, блеснувшая в этот миг в глазах Абулафии, и его вспыхнувшее внезапно лицо недвусмысленно говорят о том, что приглашение осталось бы в силе, даже знай он сейчас, что гостеприимством его воспользуется не только этот загадочный мальчик, но и вся свита дяди Бен-Атара. Ибо с каждой минутой становится все яснее, какая радость вдруг охватила бывшего северного компаньона при виде любимого, утраченного дяди, снова появившегося перед ним с такой сказочной, почти волшебной неожиданностью из невообразимого далека, и это радостное волнение прорывается в том, как порывисто он склоняется к загорелому незнакомому мальчику и мягко, даже чересчур осторожно поднимает на руки того, кто в течение долгих недель только и делал, что раскачивался на самом кончике мачты высоко над палубой дерзновенного корабля. И новая жена, госпожа Эстер-Минна, которая уже поняла, что проиграла первую, короткую, как вспышка молнии, схватку в начавшемся сражении с двоеженцем, тоже радушно улыбается поднятому в воздух ребенку, который порхает в руках ее мужа, окрыляемый надеждой, что по возвращении на землю ему дадут наконец поесть.

Не раз и не два за время их долгого пути — всякий раз, когда стоящий на якоре корабль жутко скрежетал по ночам, качаясь на темной воде под бесконечным, щедро усеянным звездами небом, задавал себе Бен-Атар один и тот же вопрос — какое чертово отродье сбило его с толку, понудив покинуть дом и детей и подвергнуть опасностям безумного и авантюрного путешествия не только самого себя и своих любимых жен, но и свои драгоценные товары? Что заставляет его с таким упрямством воевать за сердце Абулафии, когда так легко было бы найти взамен другого человека, а понадобилось бы — и двоих, и даже если б они не сумели, что скорей всего, торговать так же талантливо и преданно, как его родной племянник, то тем не менее наверняка смогли бы восстановить связи с прежними рынками Прованса и Тулузы и выручить для оставшихся в деле компаньонов надежную прибыль, которой ему, Бен-Атару, вполне достало бы, чтобы обеспечить свое доброе имя и благополучие обоих своих домов. И всякий раз, размышляя об этом, Бен-Атар заново понимал, что не сердце Абулафии он пытается в действительности завоевать в этом безумном путешествии, а сердце его новой жены, той новой женщины, ни лица, ни голоса шторой он не знает, но которая, несмотря на это, обрела в его глазах какую-то необычную важность, особенно с того момента, когда протянула издалека свою уверенную руку, чтобы оскорбить его, Бен-Атара, достоинство и честь.

Именно по причине столь непонятной важности для него этой совершенно незнакомой и далекой женщины, важности, которая возрастала тем больше, чем дольше продолжался их путь и чем более умножались его трудности, Бен-Атар не только выстоял сам, но и других пассажиров корабля сумел заразить своей твердостью и уверенностью. И вот сейчас, стоя наконец у порога ее дома, в свете принесенной служанкой масляной лампы, в той своей причудливой разноцветной накидке, что сшили ему поутру его жены, и испытующе, не сводя с нее глаз, разглядывая свою новую родственницу, вышедшую из Рейнской долины, чтобы соединиться с его племянником, он понимает, что его дерзкое путешествие не было напрасным. О нет, стоило, еще как стоило плыть из безмерной магрибской дали, чтобы помериться силами с такой женщиной! Ибо хоть она и на целых десять лет старше своего молодого мужа и на лице ее уже приметна паутина тончайших морщинок, но эти высоко поднятые скулы, эти бирюзовые глаза — они все еще хранят следы чужой и странной красоты, так напоминающей красоту гончего пса или изящного белого лиса. И кто знает, вдруг думает Бен-Атар со скрытым смешком, уж не клокочет ли в благочестии еврейских жил этой светловолосой женщины кровь каких-нибудь свирепых викингов или саксов и не этой ли неукротимой крови капли мерцают в том глубоком синем взгляде, которым она сверлит сейчас своего гостя и врага?