Трое из навигацкой школы (Гардемарины, вперед - 1) - Нина Соротокина

Нянька Вера подошла к Захару и вскинула на него испуганные глаза.

- Спеленали... А?

Захар сморщился, сжал кулаки.

- Эдак все - вперемежку. Скука скучная, - сказал он загадочную фразу и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой.

-15

Гудят и воют сквозняки, раскачиваются стены, и кажется, что костел клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как фок-мачта, цепляется за облака, и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять старому костелу.

Уснуть бы, уснуть...

Кусок железа, остаток кровли, монотонно ударяет по карнизу, скрипит старая люстра - черный скелет прежней католической пышности.

Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся на разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки, или впрямь ожили бестелесные лики и усмехаются, и корчатся, и подмигивают красным оком через осколки цветных стекол.

Когда Алеша проснулся, было уже светло. Волосы его, платье, могильные плиты - все смочила роса. В уголках глаз, как в ямках после дождя, тоже скопилась чистая влага.

"Может, я плакал во сне? - подумал Алеша и промокнул рукавом/ мокрые ресницы. - Неужели и сегодня она не придет? "

Он посмотрел на такой мирный в утреннем свете храм и усмехнулся. Пройдет лето, осень, снег засыпет лопухи и наметет сугробы у щербатых окон, а он все будет ждать... Ах, Софья, Софья...

Встал, потянулся и пошел на рынок. Купил топленого молока, пару ситников и вернулся на свой сторожевой пост. У входа в костел сидела неприметная старушка.

"Плохое она место выбрала, чтобы просить подаяние", - подумал юноша и с удивлением увидел, что старушка машет ему рукой.

- Здравствуй. Тебя жду. Все правильно - на щеке родинка, глаза синие. Девицей ходишь? Я от Софьи.

- Письмо принесла? Наконец-то! - рванулся к старушке Алеша.

- Весточка моя на словах. Передай, говорит, ему...

- Кому - ему? - смутился он.

- Полно, юноша. Софья все знает.

Алешине лицо стало медленно наливаться краской. Какого угодно известия он ждал, но не этого. Старушка меж тем, не замечая его смятения, выкладывала новости одну другой удивительнее:

"Софья согласна идти с ним в Кронштадт... Софья просила привести его к ней под окно... "

- Ну так веди! - встрепенулся он.

- Поздно, мил человек, - виновато и через силу сказала старушка. Да не смотри ты на меня так! Увезли Софью сестры монастырские. Нынче утром. Они и сказали ей, что ты мужчина.

Алеша опустился на мраморную плиту. Как волна накрывает с головой, забивает ноздри пеной, не дает дыхнуть, так оглушило его ужасное известие. Вот и все, конец мечте... И не скажет он никогда: "Милая Софья, я привез тебе жемчуга и кораллы... "

- Да очнись ты! - Старушка тронула его за плечо. - Софью повезли в Вознесенский монастырь, а оттуда в скит на озеро. Ей в миру жить нельзя. Она матерью покойной монастырю завещана со всем богатством.

- Да разве она вещь? Как ее можно завещать?

- Молод ты судить об этом. Матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у нее были беспамятные. Скоромного не ела даже по праздникам. А уж как молилась! Так молиться не только киноватки, но и великосхимницы не умели. Стоит с крестом и свечой в руке и ничего не видит, кроме лика святого. Свеча толстая, четыре часа горит. Я однажды крест после молитвы из ее рук приняла и уронила, грешница. Крест от свечи раскалился, как огненный, а она и не заметила, что ладони в волдырях. Обет монашеский потому не приняла, что дочь при ней жила, Софьюшка. Да и мужа она ждала.

- Откуда ждала?

- Из Сибири. Откуда еще? Отец Софьи богатый болярин был, да... старушка сделала неопределенный жест рукой, - был "противу двух первых пунктов".

Кто не знал этих страшных слов - государев преступник, значит, подрыватель устоев державы, супостат, значит, пошедший противу двух первых пунктов государева указа.

Странно было слышать эти слова из уст странницы, но столь многим виновным и безвинным ставилось в упрек пренебрежение к "двум первым пунктам", что слова эти вошли в обиход.

- Был человек и не стало, - продолжала старушка тихим голосом. Ждала она мужа, жила при монастыре тайно, а как ждать перестала, так и померла.

- Софью спасать надо, - страстно сказал Алеша. - Нельзя человека насильно в монастырь заключать. Помоги мне ее найти, сделай доброе дело!

- А кому - доброе? - Старушка внимательно всмотрелась в Алешу. - Ты скажешь - любовь...

- Любовь? - Он опять покраснел. - Я и не думал об этом.

- От любви добра не жди. - Она мелко затрясла головой. - Любовь это морока, муки, смятение души. А в монастыре - тихо... Мать Леонидия святой человек. Она Софью любит, не обидит. Привыкнет наша голубка и будет жить светло и праведно.

- Софья-то привыкнет? Она скорее руки на себя наложит. Нойми, не могу я ее бросить. Не будет мне покоя.

- Зачем девушку в Кронштадт звал? Разве ей там место?

- Видно, плохо звал, - вздохнул Алеша.

- Софью надо было к матушке своей вести, - вдруг сказала старушка проникновенно. - У тебя где матушка живет? Алеша назвал родную деревню.

- В какой волости, говоришь? - переспросила старушка. - Видно, бог вам помогает. Микешин скит тоже в той стороне.

- Микешин скит?? Так Софью туда повезут?

- Слушай и запоминай. Путь туда долгий.

-16

После того, как Саша Белов в последний раз махнул рукой и выбежал из ворот дома в Колокольниковом переулке, жизнь Никиты Оленева была заполнена одним - он ждал известий от отца. Кажется, все сроки прошли, а нарочных из Петербурга с письмом и деньгами все не было. Никита томился, нервничал. Сама собой напрашивалась мысль, что отец не хочет его видеть, что тяготится самой необходимостью заботиться о сыне.

Август в Москве был пыльным и жарким. Занятия в навигацкой школе кончились до осени. Скучая без друзей и вынужденного безделья, Никита вспомнил свое былое увлечение - рисование. С утра, взяв картон и уголь, он уходил на весь день, чтобы, примостившись где-нибудь в тихом переулке, рисовать главки древних церквей, белокаменную резьбу на полукруглых апсидах и узорочье кокошников. Удачные рисунки он развешивал в своей комнате.

Особенно нарядной и веселой получилась церковь Ржевской Божьей Матери, стоящей на берегу глубокого Сивцева оврага. Гаврила долго рассматривал рисунок, потом вздохнул. - Похоже на наш Никольский храм. Тоже на холме стоит. А помните, Никита Григорьевич, надвратную надпись на нашем храме? "Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем". Матушку вашу покойную, княгиню Катерину Исаевну, очень эта надпись умиляла. - И словно спохватившись, что сказал лишнее, он поспешно вышел из комнаты.

Никита благодарно улыбнулся ему вслед. Гаврила, сам того не ведая, почувствовал в рисунке то настроение, в котором Никита провел весь предыдущий день. Шумела на ветру ольха, перекатывались по галечному дну воды тихой речки Сивки, старинная колокольня парила над Сивцевым оврагом. Ничто округ не напоминало присутствия большого города, и Никите казалось, что он опять на родительской мызе, за спиной стоит мать и, как бывало в детстве, водит углем, зажатым в его руке, и оттого линии на бумаге ложатся четко и ровно.

В этот вечер он лег с твердым намерением пойти завтра к тетке и узнать, не имеет ли она каких-либо сведений об отце.

Ирина Ильинична жила на Тверской улице в двухэтажном каменном особняке. Дом был построен при государе Алексее Михайловиче и отвечал всем требованиям тогдашней архитектуры, но ряд пристроек, сделанных сообразно моде последнего времени, совершенно изменил его облик, и теперь он являл собой странную помесь русской барской усадьбы и жилища голландского буржуа. Высокие окна с рамами на двенадцать стекол мирно уживались с подслеповатыми, забранными решетками, оконцами старой части дома. Просторный двор, отгороженный от мира бревенчатым забором, был распланирован наподобие цветника и украшен двумя жалкими беседками.

К покосившейся колонне одной из беседок был прикован лохматый пес. При виде Никиты он оскалился, залился злобным лаем и так натянул цепь, что, казалось, неминуемо должен был свалить хлипкое сооружение.

На стук в дверь вышел молодой краснощекий мужик, одетый несколько необычно: немецкого покроя камзол и франтоватый парик были под стать иностранной пристройке дома, а холщовые порты, заправленные в нечищеные сапоги, вызывали твердую уверенность в том, что никакая сила не может выбить из мужика русский дух. Он хмуро окинул Никиту взглядом, словно раздумывая, сразу ли захлопнуть дверь или выслушать пришедшего.

Все-таки выслушал, пошел докладывать, оставив Никиту в полутемных сенцах. Дом был полон криков, ругани, где-то совсем рядом заунывно пели женские голоса. Из боковой двери выскочила девка в грязном сарафане, пискнула при виде барина и пронеслась мимо, задев Никиту огромной бадьей. В нос ударил терпкий запах распаренных отрубей.

Мужик явился нескоро. Вначале раздался его голос за дверью: