«Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века - Тимофеева Татьяна Юрьевна

Жизнь в лагере была подчинена строгому распорядку и догмам Гитлерюгенд. Школьные занятия практически не проводились, из-за нехватки учителей один человек мог преподавать математику, латынь, немецкий и т. п. Однако и здесь все зависело от конкретных людей, так одна из учительниц оставила трогательные воспоминания о том, как она пыталась заместить детям мать, обнимала всех перед сном и желала каждой девочке спокойной ночи, следила за чистотой, но… в то же время проверяла и детские письма, чтобы «дети не писали ничего плохого, это могло бы расстроить маму или тем более папу на фронте»[353]. Родителей просили не проявлять излишнюю активность и не навещать детей, так как это создавало бы «излишнюю нагрузку на железную дорогу» и дети бы испытывали с новой силой тоску по дому. «…посещения родителей являлись особенно обременительными. Прежде всего родители не желали понять, что служба в Гитлерюгенд является действительно службой. Детей забирали с 8.00 утра до 20.45 вечера. Жизнь в лагере очень страдала от этого»[354].

Отказываться от такой заботы государства о ребенке считалось непатриотичным. Таким образом, исполнялась и мечта национал-социалистов: чрезвычайные условия, полная мобилизация и контроль, оторванность от влияния семьи и широкие возможности воспитания через нацистские организации. Даже Рождество дети наконец-то могли отпраздновать как должно, как праздник зимнего солнцестояния, без елок и чувствительных историй[355]. Если кто-то из детей получал сообщения о гибели семьи во время бомбежки, весь лагерь выстраивался для минуты молчания. Несчастный сдерживал слезы как «солдат фюрера», а остальные стояли с одной мыслью: «Только не я в следующий раз! Только не я!»[356] После первых поездок количество желающих, несмотря на нормальные в целом условия проживания и питание, становилось все меньше[357], видимо, сказывалось воздействие диктата со стороны государства. Родители пытались отправить детей хотя бы в пригороды Берлина, тоже подвергавшиеся налетам, но к родственникам. Там дети продолжали посещать школу.

Все более активными становились и призывы к женщинам заместить уходивших на фронт мужчин. Не в силах резко изменить курс на традиционное разграничение ролей мужчины и женщины, успевшие укорениться в обществе представления о домашних функциях матери и хозяйки, нацисты пытаются подменить понятия, говоря о том, что в годину испытаний «дом и семья для нашей женщины — это вся Германия. Мы все фронтовые солдаты!»[358]

Современная война трансформировала представления о мужских и женских ролях, уже в период Первой мировой женщины фактически стали эрзацармией в тылу, заместили мужчин на предприятиях, в том числе в военном производстве, а в семье восполнили отсутствие мужа и отца, взяв на себя несвойственные им ранее функции главы семьи по содержанию домочадцев. Однако в противоположность временам Первой мировой войны теперь жены ушедших на фронт, особенно при наличии детей, вне зависимости от материального положения семьи получали разнообразную денежную помощь, что давало им материальную возможность при желании игнорировать на первых порах пламенные призывы нацистских функционеров заместить мужчин в экономике[359]. К тому же даже в столице отсутствовали необходимые предпосылки для прихода женщин на производство, в конторы: было мало детских садов, наблюдались перебои в работе сферы быта, из-за воздушных тревог невовремя закрывались магазины и т. п. В результате промышленность предпочитала необученным женщинам труд принудительных рабочих из оккупированных областей, обладавших трудовыми навыками. Женщины, пришедшие на производство, в военную сферу, чаще всего работали так или иначе еще до войны, происходили из низших социальных слоев, бюргерскую семью и мать-хозяйку эти тенденции затронули лишь в крайнем случае нужды. Генеральную мобилизацию германских женщин можно считать несостоявшейся.

Еще более активной интервенции с целью использования их сил и рвения на нужды общества подверглись молодежь, подростки. В их обязанности входило помочь сохранить спокойствие при воздушных налетах, проследить, чтобы все спустились в бомбоубежище, а внутри раздавать детям еду, питье и даже игрушки. Их использовали как посыльных, они нередко первыми выбирались наружу после бомбежки и должны были оценить ситуацию. Девушки и женщины оказывали первую помощь раненым, как дело чести многие даже из богатых семей рассматривали работу в госпиталях и больницах[360]. По-прежнему это рассматривалось как долг перед Отечеством, как раннее включение в мир взрослых, даже как своеобразное приключение. «Хотя мы и замечали страх и озабоченность наших родителей, но не могли понять их до конца»[361]. Постановления о «труде на благо отечества» ужесточались: 6 добровольных месяцев практически бесплатного труда в сельском или домашнем хозяйстве с началом войны становятся обязательными для всех незамужних и не продолжающих свою учебу девушек от 18 до 25 лет[362]. Школьники участвовали в разнообразных акциях по сбору металла, макулатуры, стекла и других материалов, даже решетки из ограды домов часто приносились в жертву.

К сожалению, не только внешние опасности для жизни существовали во время войны, не только соседская и дружеская взаимопомощь определяли моральный климат в городе. Некоторые люди — в полном сознании пагубных последствий, к которым приведет их усердие — доносили на своих коллег, друзей и соседей, что они нелояльно относятся к режиму. Отрицательные человеческие качества, такие как зависть, ненависть, эгоизм стимулировались нуждой, но не последнюю роль играло и псевдопатриотическое чувство необходимости особо тесного сплочения всех немцев перед лицом бедствий и представления о любой критике режима в этих условиях как о предательстве. Вместо взвешенной оценки происходящего такие люди предпочитали с новой силой верить пропагандистским призывам режима, что в будущем даст им возможность негодовать, что их обманывали… Среди берлинских респондентов никто не испытал на себе подобные негативные чувства, но многие говорили, что страх перед всеобщим доносительством стал еще сильнее, так как последствия неосторожного слова могли быть ужасными[363].

Рутина повседневности, с одной стороны, представляла собой тягостную обязанность, с другой стороны психологически, прежде всего в письмах, действовала успокаивающе: все как обычно, подъем, завтрак, проводы детей в школу, покупки, готовка, семейный обед и т. д. Обеспечение и поддержание ритма жизни семьи, маленькие праздники или семейные события наполняли день, скрашивали ожидание. И не беда, что Рождество празднуется в подвале, там тоже можно поставить елку и осторожно зажечь свечи, а светлое выражение детских лиц заставляло ненадолго забыть о том, что происходит наверху[364].

В основном, семейную повседневность в первые годы войны наполняли две диалектически взаимосвязанные тенденции: с одной стороны, приспособление к новым условиям, а с другой — бессознательное стремление как можно дольше сохранить видимость и внешние атрибуты прежней, нормальной жизни, уберечь детей от недетских впечатлений и переживаний. Обе являлись одним из естественных источников жизненных сил, сохранности семейной жизни и традиций. И все же многое в этом старательном отгораживании семейного мирка настораживает — люди воспринимали войну лишь как досадную помеху благополучной довоенной жизни 30-х гг., жили надеждами на ее скорый конец, конечно, с победой немецких войск.