Господа Помпалинские - Элиза Ожешко

Это были сыновья пани Джульетты и братья Сильвии, Романии и Делиции — молодые люди extrêmement bien и солидные женихи (большая редкость по тем временам), к тому же сами высоко ставившие себя, особенно после того, как удлинили и облагородили свою несколько куцую и неблагозвучную фамилию.

Один только глава семьи — обожаемый супруг пани Джульетты — пребывал в полном неведении относительно родового прозвища: он еще задолго до того пал, по ее выражению, «жертвой рокового недуга» или попросту сошел с ума.

Приложившись к ручке «дорогой бабуси», молодые Книксены присоединились к Туфелькину и братьям Ту-тунфовичам. Мужская компания вскоре пополнилась еще несколькими гостями.

Теперь все близкие родственники, кроме пани Джульетты с дочерью, были в сборе. Многочисленную дальнюю родню сегодня не пригласили, и для званых это был лишний повод строить различные догадки и тешить себя сладкими надеждами.

Туалеты дам поражали пышностью, низкими декольте и обилием драгоценностей, сверкавших всюду, где только можно. Лишь на руке у каждой было по одному кольцу. Не думайте, пожалуйста, будто дамы, принадлежавшие к высшему обществу Н-ского уезда, не знали, что надевать днем декольтированные платья и драгоценности — дурной тон.

Конечно, они прекрасно знали об этом, как и о прочих тонкостях светского этикета. То были лишь деликатные знаки внимания, оказываемые богатой родственнице, которая по ним могла судить, как ее любят и чтут. Кроме того, такое похвальное подражание ее вкусу позволяло ей считать себя не только властительницей дум и сердец, но и законодательницей уездных мод.

Между тем время шло, а пани Джульетта с младшей дочерью все не появлялись. Это было тем более странно, что они всегда по первому зову летели, как на крыльях, к дорогой тетеньке и бабушке, а сегодня позволили обскакать себя остальным! Романия и Сильвия терялись в догадках и даже тревожились, не захворала ли от избытка чувств их нежная, впечатлительная chère maman. Генеральша тоже выказывала признаки нетерпения— и чего греха таить — злости; она ерзала по софе, выкрикивая резким, пронзительным голосом:

— Где же Джульетта? Что с ней? Уж не вывалилась ли она вместе со своим ангелом в канаву, хи, хи, хи!

Наконец дверь отворилась, но вместо ожидаемых дам вошел старик Амброзий и, остановившись посреди огромной гостиной, громогласно возвестил:

— Ясновельможный граф Цезарий Помпалинский!

Спустись с потолка сам архангел Михаил со своей знаменитой трубой, зовущей на Страшный суд, это не произвело бы на собравшихся большего впечатления. Причин на то было несколько. Во-первых, в доме генеральши никогда ни о ком не докладывали; подобные светские церемонии были ей столь же ненавистны, как яркие цветы и свежая листва раскидистых деревьев. На памяти ближайших родственников это был первый случай нарушения издавна заведенного порядка. И самое неприятное — ради кого он нарушался: ради родственника, связанного с генеральшей узами более близкими, чем все, собравшиеся в гостиной. Ведь Помпалинским из Помпалина она как-никак доводилась двоюродной или троюродной бабушкой. Во-вторых, с тех пор как генеральша поселилась в Одженицах, ни один Помпалин-кий из Помпалина не переступал ее порога. Поэтому у всех зашевелилась одна и та же тревожная мысль: «Чего ему здесь надо? Может, и он хочет пролезть в на следники? Значит, еще один претендент? Или у него коварное злодейство, бесстыдное вымогательство на уме? Тогда священный долг каждого выступить на защиту ближайшей, горячо любимой родственницы, не останавливаясь даже перед скандалом, перед дуэлью, что для людей, привыкших к спокойной жизни, не так уже приятно. В-третьих, чем бы ни грозил его приезд и какими загадочными причинами ни был вызван, Цезарий все-таки граф (настоящий или не настоящий, это к делу не относится), богач, катающийся по столицам и заграницам, свой человек в великосветских гостиных.

Конечно, и гости генеральши причисляли себя к высшему обществу. Но ведь в жизни все относительно! И если для Помпалинских и им подобных недосягаемым идеалом было общество Замойских, Любомирских, Са-пег и других баловней судьбы, которых не забыли упомянуть в своих хрониках древние летописцы и историки, то для господ Книксенов, Туфелькиных, Тутунфовичей и прочих — идеалом, пределом желаний была та ступень общественной лестницы, на которой прочно и твердо стояли Помпалинские. О большем помышлять они не смели. Правда, и до этого сверкающего идеала было довольно высоко, но не настолько, чтобы к нему нельзя было стремиться, мечтать о нем и подражать. Стремлению к идеалу, жажде достигнуть его и следует приписать дамские наряды, точно с картинки модного журнала, изысканные манеры, французскую речь, словом, все, что делает до кончика ногтей extrêmement bien. Идеал, господа, — великая вещь. Что может человек, что может человечество без идеала? И вот к ногам избранного общества Н-ского уезда в образе Помпалинского вдруг упал метеор — осколок ослепительного, как солнце, идеала! Было от чего прийти в замешательство, побледнеть или залиться румянцем, расправить складки платья, подкрутить нафиксатуаренные, острые, как копья, усики.

Хозяйка дома тоже пришла в сильное волнение. Ее желтые, впалые щечки зарделись невиданным доселе кирпичным румянцем, маленькая, тщедушная фигурка напряглась, как натянутая струна.

И все в гостиной, несмотря на многолюдное общество напоминавшей бескрайнюю оголенную степь, замерли в ожидании. Воцарилась мертвая тишина. Между тем затворившаяся за Амброзием дверь не открывалась, и за ней происходил следующий, недоступный слуху гостей диалог:

— Павлик, ты первый!

— Что ты, Цезарий! Это невозможно!

— Павлик, милый, там же полно народу…

— Ну и что? Подумай, кто ты и кто я…

— Ах, ну кто я такой? Павлик, дорогой, если ты хоть чуть меня любишь, войди первый… а я за тобой…

— Ну перестань! Если графиня узнает, что я хоть в чем-то тебя опередил…

— Не узнает, ни за что не узнает! Павлик, милый, иди же первым, не то я уеду…

— Граф, пожалуйте в гостиную! — громко, категорическим тоном закончил пререкания Павел и, распахнув дверь, ввел или, вернее, как тогда на ярмарке, насильно втолкнул в комнату упиравшегося Цезария.

При виде долгожданного гостя генеральша привстала, опершись рукой на стол, и уставилась на него, как на чудо морское. «Встала! — пронеслось в головах у свидетелей этой сцены. — Слыханное ли дело! А как взволнованна, растерянна, не знает, что делать. Неужели это любовь к внучатным племянникам заговорила в ней с такой силой? Плохо дело!»

— Ступай прямо к большой софе в простенке между окнами, вон та старушка с малиновым пером — хозяйка дома! — шепнул Павел в дверях своему кузену.

Цезарий двинулся в указанном направлении. Огромные, костлявые руки — предмет вечного огорчения гра-финн, как два маятника, болтались вдоль черного фрака и модных черных панталон в обтяжку, отлично подчеркивавших могучее сложение молодого графа. Зажатый под мышкой шапокляк так и норовил сползти куда-то на ребра, и, чтобы удержать его в нужном положении, Цезарий проделывал верхней половиной туловища какие-то странные телодвижения. Но вот тернистый путь, на котором шипами служили взгляды гостей, был пройден, и Цезарий с разинутым ртом и растерянной физиономией остановился перед генеральшей.

— Очень вам признательна, сударь, что не побрезговали приглашением родственницы, — первой нарушила неловкое молчание генеральша. — Я слышала, дядя Святослав души в вас не чает, как сына родного любит, вы его правая рука и опора! Как прекрасно! Как мило! Очень мне хотелось познакомиться с вами. Надеюсь, вы не будете скучать в моем доме! Вот, знакомьтесь, это все ваши ровесники — господа Тутунфовичи, Книксены, господин Туфелькин, Кобылковский… Прошу любить и жаловать… Не скучайте! Развлекайтесь, дорогие гости!

Выпалив все это единым духом, генеральша, задыхаясь и изменившись в лице, даже как будто слегка дрожа от волнения, опустилась на софу. Наступило довольно долгое молчание. И, как по горам и долам прокатывается гулкое и унылое эхо, тысячекратно повторяя нарушивший тишину звук, так среди собравшихся от человека к человеку пролетела, многократно и тоскливо отозвавшись в уме каждого, одна-единственная мысль: «Плохо! Плохо дело! Никогда и ни с кем не разговаривала генеральша так любезно, как с внучатным племянником! И ни разу не хихикнула, не взвизгнула при этом, по своему обыкновению… А до чего взволновалась — даже багровые пятна на желтых щеках, а батистовый платочек чуть не наполовину исчез во рту… Плохо!» Но, с другой стороны, это был как-никак идеал — кусочек идеала, отколовшийся от большого столичного солнца! И пусть никто не утверждает, будто низменные чувства всегда берут в человеке верх над благородными, высокие порывы подсекает практицизм, возвышенное парение духа подавляют меркантильные соображения! Цезарий был для собравшихся одновременно и опасным претендентом на наследство, и воплощением идеала. И любовь к идеалу победила стяжательские инстинкты: господа Тутунфовичи, Книксены и прочие, как один, поднялись со своих мест и плотным кольцом обступили Цезария, всем своим видом изображая почтительность и радушие, а на деле едва сдерживая любопытство и нетерпеливое желание поскорей завязать знакомство с настоящим графом.