Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I - Александр Евгеньевич Пресняков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда миновала «великая разруха», пришло время восстановления не только внешнего порядка. В общественной жизни московской поднялся ряд церковных и религиозно-нравственных вопросов, сильно волновавших особенно те поколения, которые выступают на сцену с 30-х гг. XVII в.
К тому времени церковное управление было восстановлено, подобно государственному, и в том же духе усиления центральной власти и ее приказных органов. «Великий государь», святейший патриарх Филарет, создал систему патриарших приказов, по образцу светских, сосредоточил в них суд и расправу над всем духовенством и всеми церковными людьми, установил нелегкую систему тягла приходского духовенства, платившего пошлины и подати с земель, с треб и со всякого дохода в патриарший Казенный приказ. Высоко поднял патриарх Филарет значение патриаршего сана, как отец государя и его соправитель, управляя властно церковными и земскими делами. Но и в области церковной жизни, как в государственной, внешнее восстановление организации сопровождалось сознанием необходимости пересмотреть и уяснить ряд вопросов, в которых старые традиции уже не соответствовали новым условиям, старые отношения – назревшим потребностям. Испытания Смутного времени в значительной мере пошатнули старую московскую самонадеянную исключительность, и перед Русской церковью стал, в связи с ее внутренним состоянием и отчасти с международными делами, вопрос об ее отношениях к православным церквам Греции и Юго-Западной Руси. Постепенно подготовлялось то сближение с ними, которое в дни царя Алексея окончательно взяло верх над острым недоверием к чистоте их вероисповедной и церковной традиции. К такому сближению приводили разные мотивы. С одной стороны, самый идеал Московского царства издавна побуждал дорожить ролью покровителей православия на греко-турецком Востоке, тем более что она переплеталась с давними культурными отношениями к южному славянству; в официальных кругах ожило с новой силой представление об этой «вселенской» роли Москвы, и его усердно поддерживали греки – ходатаи о милостыни царской. Так, в 1649 г. иерусалимский патриарх Паисий, приехав в Москву, приветствовал царя Алексея пожеланием, чтобы Бог сподобил его «восприяти превысочайший престол великаго царя Константина», а патриарха Никона «освящати соборную апостольскую церковь Софию»; вторили ему и другие, поддерживая в царе Алексее мечту о византийском наследстве, которая была так родственна его воззрениям на свое царство как на орудие Божьего правления на земле. По отношению к Южной Руси в том же направлении действовали, наряду с церковно-религиозными и национальными, мотивы политические, но в малороссийском вопросе царь Алексей особенно резко выдвигал вероисповедную тенденцию против тех из своих советников, кто удерживал от борьбы с Польшей за Украйну.
Живое сознание связи Москвы со всем славянским и православным миром питало стремление углубить ее церковные отношения к вселенской восточной церкви, столь сильно ослабевшие в XVI в. Но в жизни Русской церкви была и другая сторона, приводившая к тому же результату. Московское общество вышло из Смуты с сознанием слабости своих культурных сил, и это сознание только утверждалось по мере роста затруднений в работе над очередными задачами государственной и общественной жизни. Как в других ее областях, так и в церковных делах все яснее выступает недостаточность старых источников и приемов просвещения, отсутствие подготовленных людей для важного и нужного дела. Московская Русь потянулась за знаниями, сведениями и материалами более развитой книжной премудрости туда, где они были, в Киев и к грекам. Но многое тут смущало, и не без основания. Ближе были, по языку и народности, киевляне. Но их образованность почерпнута от католического Запада, пропитана не только его приемами мысли, но и элементами латинских воззрений. Прилив церковной письменности из Юго-Западной Руси встретили в Москве с большим недоверием, подвергали ее произведения бдительной цензуре и находили там то и дело «латинския мудрования» в темах богословских. У греков собственное просвещение было в упадке, жило старыми соками и все больше воспринимало те же западные влияния; самые книги церковные печатались для греков на Западе, преимущественно в венецианских типографиях, и не были свободны от погрешностей, вольных и невольных. Наконец, моральный уровень греков, приходивших в Москву просить о материальной поддержке и старавшихся угождать милостивцам лестью и интригами, был не таков, чтобы поднять их авторитет. Трудно было москвичам разбираться в этих смущающих впечатлениях и, отделив их от существа большого дела, использовать новые средства церковного просвещения, притом в духе единения в нем всего православного Востока. Однако неотложная нужда двинула эти искания в определенном направлении. Еще при патриархе Филарете им служил с редкой вдумчивостью и теплым убеждением кружок церковных деятелей, почитателей памяти Максима Грека, группировавшийся около троицкого архимандрита Дионисия. Против гонителей своего дела они нашли поддержку в иерусалимском патриархе Феофане, который приезжал в Москву в 1619 г. и посвятил Филарета в патриархи всея Руси. Феофан обратил внимание русских иерархов на отличия московского и греческого церковных обрядов, добился частичного их согласования в некоторых деталях, а главное, поучал о необходимости «православныя греческия книги писать и глаголать и философство греческих книг ведать»: несмотря на всю важность греческой богословской школы для православия, «до сего Феофана патриарха во всей России редкие по-гречески глаголаху». По-видимому, от Феофана идет и воззрение, что только путем исправления русских книг и обрядов по тем, которые приняты в современном греческом церковном обиходе, достигнет Русская церковь возможности «единомудрствовати, о еже держатися старых законов греческаго православия и древних уставов четырех патриаршеств не отлучатися». Во всяком случае, воззрение это стало постепенно крепкой традицией на иерархических верхах московской церкви и в царском дворце, хотя по существу страдало большой односторонностью: многие из обрядовых отличий московских от греческого образца имели основание в греческой уставной старине, изменившейся с течением времени. Оно возобладало в силу идейной ценности единства, а для царя Алексея имела немалое значение сама эстетика выработанной и богатой обрядности греческой церкви и византийского царского обихода. Недаром выражал он просьбу, чтобы патриарх Антиохийский Макарий молился о нем Богу, дабы ему уразуметь эллинский язык, и выписывал с Афона Чиновник византийских царей – «всему их царскому чину». Но греки, сами по себе, мало могли послужить работой на Русскую церковь, по незнанию славянского языка. В патриаршество Иосифа обратились поэтому к южнорусским монахам, «которые эллинскому языку навычны и с эллинского
