Зависть богов, или Последнее танго в Москве - Марина Евгеньевна Мареева

И Соня зашагала к соседнему дому. Рванула на себя дверь подъезда. Господи боже! Ведь Сережа или Сашка могут увидеть ее из окна! Влетев в полутемное парадное, она прижалась к боковине допотопного, старинного лифта.

Андре вошел следом. Соня еще не видела его, но поняла — он.

— Вы что, домой ко мне заходили? — спросила она в пустоту.

Андре еще не было рядом. Ну где же он? Где?

Вот он. Синие смеющиеся глаза. Сейчас, в полумраке, они кажутся почти черными. Темные волосы взъерошены — как Соне хочется их пригладить! Нет, просто дотронуться до них. И коснуться ладонью его щек и губ…

— Вы с ума сошли? Вы были у меня дома?!

— Не бойся, я не умопомешанный, — заверил ее Андре, наклоняясь к ней и обнимая.

Свободный человек. Хочет обнять — обнимает. А Соня хочет к нему прижаться — и резко отталкивает его от себя.

— Я не умопомешанный.

— Вот в этом я не уверена.

— Я делал звонок. Телефон. Никто не ответил.

— Уходите отсюда, пожалуйста! — взмолилась Соня, вжавшись спиной в железную панцирную сетку лифта. Кто-то уже спускался вниз, лифт медленно полз к первому этажу, по-стариковски скрипя. Сейчас их увидят. А вдруг это Сережин знакомый с пятого этажа? — Уходите!

— Ты не хотела говорить с Вадимом. — Андре снова положил ладони на Сонины плечи. Большие горячие ладони, попробуй их снять. Свободные ладони свободного человека. — Ты его от… как это… отторгала. Я сам пришел. Я хочу тебя видеть. Я не могу тебя не видеть. Что делать?

Дверцы лифта открылись. Соня сбросила руки Андре со своих плеч и ринулась вверх по лестнице, едва не сбив с ног пожилую женщину с собакой. Та удивленно посмотрела Соне вслед. Еще бы!

Соне сорок три, а она ведет себя как влюбленная восьмиклассница.

Второй этаж… Третий… Здесь Андре ее догнал, развернул к себе. Очень сильные руки, свободные руки свободного человека… Что он делает? Вот его глаза, совсем рядом, они смеются. Андре легко поднял ее и посадил на высокий пыльный подоконник, шершавый, в лохмотьях облупившейся краски.

— Пустите! — Соня уперлась ладонями ему в грудь.

— Я хочу тебя видеть, — упрямо повторил Андре, стоя рядом, совсем близко. — Я должен тебя видеть. Что мне делать?

— Терпеть, — не задумываясь ответила Соня.

— Зачем? — удивился Андре, беря ее руки в свои. — Вы, русские, всегда терпите. Моя бабка тоже русская. Я русский… как это… На четвертку.

— На четверть.

— Она говорила… как это… — Он досадливо поморщился, припоминая, и у Сони сладко оборвалось сердце, ей это нравилось, она это помнила. Помнила эту его гримаску, и то, как его широкие темные брови ползут к смуглой переносице, высекая на коже глубокую вертикальную складку. Вот сейчас бы поднять голову и коснуться губами этой складки…

— Пустите меня!

— Она говорила… Секунду… Бабка говорила: «Бог терпел, и нам повелел».

— Велел. Пустите!

— Соня, я не бог. Я терпеть не буду.

— Пусти! — Соня попыталась соскользнуть с подоконника, но Андре ловко вернул ее на место. Удерживая Соню одной рукой, он полез в карман и достал бумажник Зачем это, интересно?

— Ты на нее похожа. На бабку. Мою русскую бабку.

А, это он собирается предъявить Соне какой-нибудь выцветший дагерротип. Как они сентиментальны, эти французы! Носят у сердца ветхие портреты своих прародительниц, успевая при этом охмурять русских дур, рукой припечатывая к подоконнику их дрожащие колени.

— Я похожа на твою бабку? Я похожа на русскую бабушку, да?

И Соня истерически расхохоталась. Она похожа на русскую бабушку. Она и есть русская бабушка. Сорок три, пятый десяток. Она сидит на пыльном подоконнике чужого дома, а на ее коленях лежат руки почти незнакомого мужчины. Лифт снова ползет вверх. Сейчас кто-нибудь выйдет на лестничную площадку, увидит, опознает, пристыдит.

— Вот это точно, Андре. Я похожа на русскую бабушку. Знаешь, сколько мне лет?

— Ты неверно понимала! — Он снова полез за своим злосчастным бумажником. — Ты похожа на нее молодую. Вот здесь она кон-сервировка…

— Консерваторка, — поправила его Соня. — Мне сорок три. А тебе?

— Тридцать восемь. — Он все же достал маленькое блеклое фото. — Вот. Мать моей матери. Ее папа имел оружейный завод. Как это… Ту-ула…

Он произнес «Тула» почти как «Тулуза». Даже самоварно-пряничное, короткое, как обрубок, простоватое славянское слово обретало в его устах заграничный флер, особую прелесть.

— Похожая на тебя. Да?

— Ни капли, — возразила Соня, пытаясь поднырнуть под его рукой.

Он не отпускал ее, и эта осторожная полуборьба-полуигра, цепочка быстрых коротких прикосновений все больше и больше занимала обоих. Как дети! Дети разных народов, мы мечтою о мире… Что за чушь лезет в голову!

— Пусти! Тоже мне… внук оружейницы… Стрелок… латышский… Почему они тебя прибалтом называли? — Соня наконец вырвалась. — Эти, во дворе?

— Я должен был прилгать. — Он снова обнял ее. — Мой плохой русский… — Сейчас он ее поцелует. — Моя хорошая… русская.

Соне сорок три года. Ее целуют первый раз в жизни. Так получается. Приходится это признать. Прости. Прости, Сережа. Первый раз. Это правда. Прости, ты ни в чем не виноват.

Но и Соня не виновата.

«Мы падаем?» — «Падаем, падаем. Еще не скоро».

Горячие, жадные губы. Свободные губы свободного человека. Бред!

Бред, бред. И лифт грохочет. Но это где-то совсем недалеко. Бог с ним, с лифтом. Бред. Блаженство. Безумие. Божество.

«Соня, девочка, есть вещи, которые нельзя переступать. Просто нельзя, и все».

И все. И все, мама.

Все.

— Потрясающе! — Ирка всплеснула руками. — Нет, ты это придумала!

Но Ирка понимала, что Соня ничего не придумала. Скорее, Соня недоговаривает. Утаивает половину. Чтобы у Сони роман? У Сони, свеже-перезамороженной, у Сони-чистоплюйки, у Сони роман?!

— Только посмей кому-нибудь проболтаться, — прошептала Соня, уже казня себя за длинный язык, за бабскую непростительную слабость. Явилась к Ирке в магазин, заперлись обе в накуренном Иркином кабинетике, среди «Урод» и «Кобетт», и Соня ей всё, всё, всё… Почти всё.

— Потряса-ающе!

Когда Ирка волновалась, ее акцент становился еще отчетливей. Когда Ирка волновалась, а она волновалась сейчас, то курила свою «Стюардессу» одну за другой и грызла ногти, красные в белый горошек, под «мухомор», уже давным-давно не модно, а ей нравится. Одесса, невытравляемый Привоз.

— Потрясающе! Француз! Что тебя останавливает, понять не могу? Он же тебе нравится! — Певучая южная скороговорка с прыгающими гласными, быстрые короткие фразы, лепящиеся друг к другу, как крепкие, золотисто-рыжие крымские луковицы в плотно скрученной связке. — И что? Что было дальше? Он тебя