Инстинкт № пять - Анатолий Королев

Я вижу, что глаза отражения полны слез, и я знаю почему — этот человек потерял всякую надежду узнать когда-нибудь свое собственное прошлое.

И был вечер, и было утро: день пятый.

Рассказ шестой

Я уселась на сиденье маленькой лодочки и поправила траурную вуалетку на шляпе. Я не хочу, чтобы чужие глаза видели мои слезы. Через пять минут я впервые увижу могилу своей мамочки. Я обнимаю огромный букет свежих белоснежных бокалов на длинных зеленых ножках. Это каллы. Мне кажется, что цветы утешают меня нежным шепотом: не плачь, глупышка, все живы на небесах.

Смотритель парка и фамильного кладбища в форменной куртке с кантами, в белых нитяных перчатках взял в руки весла и направил нос лодки к близкому островку в обелисках вечнозеленых кипарисов.

Фамильное кладбище фон Хаузеров расположено на островке посреди искусственного озера в имении «Андертон» недалеко от Сен-Рафаэля.

Мой адвокат, метр Нюитте-младший, под черным зонтом остался на берегу. С одной стороны, он не хотел мешать моей скорби, с другой — наблюдал за соблюдением всех формальностей. Добиваться разрешения на мой визит было очень непросто.

Между тем стоял зябкий январь. Погода нахохлилась, как мокрая птица. Но это январь Средиземноморья: капризничает дождь, сырое небо затянуто сеткой, как и мое лицо, оно под вуалью.

Смотритель старается погружать весла без всплеска, и я благодарна такой деликатности.

Дождь добавил в бокалы букета небесной воды, по горсточке за каждую обиду. Мои глаза полны мокрым светом, а вот и причал со статуей плакальщицы. Ее головка склонилась над урной, а рука держит опущенный факел. По тесной дорожке из красного гравия, среди сырых стен кипарисов смотритель провел меня к фамильному склепу. Склеп окружен спящими кустами чайных роз. Им снится этот дождь. Я кусаю губы, чтобы не разрыдаться. Пусть за меня плачут бутоны на терновых ветвях! И они плачут, я вижу, как на розовых веках цветов подрагивают крупные серьги влаги. Весь цветник в ярких слезах.

Смотритель все так же молча, с заученной скорбью открыл связкой ключей вход в печальный павильон с узкими витражами и отступил в глубь дождя. И я опять благодарна — он вымок вместе со мной.

По широким ступеням я робко спускаюсь к могильным плитам. Наконец-то я одна и даю волю слезам. Странно, но внутри склеп словно бы полон солнца — такой эффект придают шафранные витражные стекла. У стены — распятие с мраморным Спасителем. Напротив — четыре могилы: дед, его жена — моя бабушка, их несчастный сын… Крайней плитой — ай, вскрикнула душа — было надгробие моей мамочки. На плите вырезан крест в полукольце из терновника, а ниже — на латыни — ее артистическое имя:

и ниже девиз — ПЭР АСПЭРА АД АСТРА — через тернии к звездам; и больше ничего. Ни дат рождения и смерти, ни настоящего имени.

И еще одна странность — на всех плитах красовались резные медальоны с гербом старинного рода фон Хаузеров: змея, оплетающая ручку овального зеркала, а на могильной плите моей мамочки вместо медальона вмуровано само овальное зеркальце, в котором я увидела свое отражение — красные глаза тлели слезами.

Это мать посмотрела на свою дочь из могилы.

Я опустилась перед распятием… Что это?! У основания креста, в зазоре камня, сквозь земляную ранку пробился лилейный вьюнок и, вырастая, опутал объятиями ноги Христа.

Вьюнок — мой цветок. Да это же я!

И тут я вдруг разгадала главную тайну своей жизни: если есть на свете одержимые дьяволом, те, кто так долго и тщетно искал моей смерти, то есть и другая сторона медали — одержимые богом!

Я — Лиза Розмарин, что значит — одержимая богом.

Но стоп! Я, как всегда, слишком сильно забежала вперед. Никак не научусь рассказывать все по порядку.

Так вот, выбравшись на берег после кошмарного заплыва через границу, я была как в бреду. Меня спас ранний час — в финском домике недалеко от моря все еще спали, и никто не заметил, как русалка ползком забралась в хлев. Никто, кроме коровы и куриц. Я проспала на сеновале целые сутки и проснулась снова под утро. Полоса удач продолжалась — на веревке для белья сушились чьи-то джинсы и майка. Я вылезла из резиновой кожи и переоделась. Воровка! А еще нашла старый рюкзак. А гидрокостюм спрятала на дно деревянного ларя с садовым инструментом. Там подобрала еще один подарок — уютные старые кеды как раз по ноге. Вышла через лесок на шоссе и тормознула первую машину, которая понравилась, — черный «Ситроен». Большой палец вниз, что означает: путешествую автостопом, денег нет. И снова мне повезло — «Ситроен» причалил к обочине. И надо же! Малый за рулем, симпатяга Марти, ехал не куда-нибудь, а катил туда, куда я мечтала попасть, — прямиком в Хельсинки. Ура! Я осторожно выяснила, что выплыла именно туда, куда метила, в окрестности Фредриксхема. Выдала себя за туристку из Европы.

В Хельсинки я трусливо проверила свою золотую карточку Visa в банкомате на улице. Черт знает, чего я боялась. Но стопка новеньких долларов успокоила мое сердце — я все еще при деньгах. Спасибо баккара и моему ангелу-хранителю. Книжка Перро счастливо перенесла наше плавание, ни одна страница не промокла. Недаром я упрятала ее в три пакета и примотала к животу лентой скотча.

В тот же день я купила билет на паром «Силья Лайн» до Стокгольма; я могла бы улететь самолетом, но не скрою — мне хотелось покайфовать именно на корабле, показать нос смерти, поплевать с борта верхней палубы туда, где я еще вчера умирала. Это был последний день счастья: штиль, облака, похожие на взбитые сливки, море цвета черничного йогурта, случайный мальчик, которого я сняла в дискобаре, привела в каюту и которым наслаждалась до утра, словно прохладным апельсиновым соком после перехода через пустыню.

Теперь я точно знаю: море и пустыня — это одно и то же. Там нечем утолить жажду.

Так вот, перемахнув из Стокгольма в Европу, прямо в Женеву, я принялась искать шале фон Хаузеров в местечке Флумс, о котором писал мне отец в том прощальном письме, а еще — адвоката, метра Жан-Жака Нюитте в Лозанне. Полоса удач кончилась: никаких фон Хаузеров в швейцарском Флумсе не оказалось. Единственное, что мне чудом удалось разузнать, — они жили здесь раньше, примерно десять-двенадцать лет назад, а затем хозяйка продала шале и покинула Флумс. Я несколько часов ошивалась вокруг того дома. Взобралась как можно выше по склону к забытой богом часовне, вокруг которой рос хилый сад из старых яблонь и одичавших орхидей.

С этой точки шале — как на ладони. Дом стоит одиноко на травяном склоне посреди ухоженных цветников. Я вижу, как работает дождевая поливалка. Замечаю человека в спортивной шапочке на теннисном корте, а вот и маленькая купальщица в просторном бассейне. Фигурка лежит, раскинув руки, поверх надувного матраса, наслаждаясь солнцем и тишиной. Зато моя душа охвачена ненастьем и гулом грозы. Ведь это мой дом, и тот человек на корте вполне мог быть моим отцом, а маленькая купальщица — мамочкой. Но их давно нет на свете, я одна барахтаюсь в волнах судьбы, бреду по волчьей тропе, как Красная Шапочка. Ищу в холодной золе горячие угольки, как Золушка счастье.

Я размышляю.

Судя по тому, что мачеха продала шале, ей давно стало известно содержание письма, копию которого я нашла в сумочке Фелицаты. А значит, она прочитала и наивные намеки отца про то, где хранится кейс с документами разоблачения.

Дерни за веревочку, дверца и откроется…

У суки достаточно времени, чтобы обыскать дом сантиметр за сантиметром и отыскать мой клад. Иначе б шале не продали, стали бы стеречь компромат, даже не зная, где он запрятан. Нет, мачеха свиным рылом хавроньи перерыла землю, зубами нашла ту веревочку, дернула когтями и, капая слюной, открыла заветную дверцу счастья.

Что ж, одна ниточка оборвалась, остался последний хвостик ящерицы — адвокат отца. Боюсь, я тут опоздала.

Я вернулась в Лозанну на поиски мэтра Жан-Жака Нюитте. И предчувствия не обманули. В пухлом телефонном справочнике, которые преспокойно лежат чуть ли не в каждой телефонной будке, такого не значилось. Правда, был среди практикующих адвокатов один Нюитте, но Жан-Луи. Рискнем! Я сплела не очень удачную историю и явилась прямо по указанному адресу, дура. А ведь этот Нюитте мог быть вполне в сговоре с мачехой. Эта сука слишком умна, чтобы тут — на всякий случай — не поставить капкан на глупого кролика, любителя морковки. Словом, я рисковала собственной шкурой. Но все обошлось. Меня принял молодой господин, который оказался сыном того человека, которого упоминал отец и которого я пыталась найти.

И я сразу прониклась к нему приступом сердечной симпатии — сама мысль о том, что мой отец был дружен с его отцом и прочил его в защитники своей бедной крохи, окатила мое сердце нежностью.