Кокон - Пол Андерсон

Ганноуэй сделал минутную паузу, словно о чем-то раздумывая, затем обратился к Коскинену:

— Короче, если вы тот, из-за которого весь этот тарарам, то именно вам принадлежит право решающего голоса. Я хочу услышать ваше мнение. Поверите ли вы мне без дополнительных гарантий или же развернетесь, выйдете отсюда и навсегда обо всем забудете. Обещаю не сообщать ничего ВК, хотя, если вас все-таки поймают и прогонят через психодопрос, меня ожидают крупные неприятности. Почему-то мне кажется, что вы выберете первый вариант. Я не прав?

— Я… — Коскинен облизал губы. — Дело в том, что я абсолютно не знаю, что происходит сейчас на Земле… Я не могу…

Вивьен накрыла его руку ладонью.

— Питер попал в ужасную передрягу, — сказала она. — Откуда ему знать, кто его друг, а кто враг?

— У нас нет времени сидеть и спорить, — предупредил Ганноуэй. — Почему бы нам не пригласить сюда Кворелса самого, чтобы вы лично оценили, что такое эгалитаризм, и решили, стоит ли он вашей искренней поддержки?

— Подождите, — запротестовал Трембецкий. — Мы не хотим, чтобы кто-то еще узнал о нашем участии в судьбах этих людей.

— Никаких проблем, — заверил Ганноуэй. — Десять лет назад Кворелс совершенно ослеп. Мы представим вас под вымышленными именами.

— А захочет ли он приехать? — с сомнением спросил Коскинен.

— Почти наверняка. Он в этом мире один, как перст. По вечерам он часто приезжает поговорить.

— В каких только переговорах я не участвовал, — хмуро пробормотал Трембецкий, — но впервые меня заставляют предварительно прослушать лекцию по социологии. А на десерт обещают розовый сладкий пирог…

— Нет. Я считаю, мистер Ганноуэй прав, — сказал Коскинен. — На Марсе поступают также, это дает более полное описание ситуации. Эмоции важны не меньше, чем логика. Это то, что человек ощущает здесь и сейчас. Вы должны натолкнуться на это лбом…

— Тогда я звоню, — Ганноуэй вышел из комнаты.

Трембецкий досадливо покачал головой:

— Вот когда я жалею, что не узнал Эгалитарианцев лучше, — прошептал он. — Ведь чувствовал же, что не так у них все просто, как кажется, и ничего не предпринимал. Приходится теперь действовать наобум, по наитию… Знаете, может, это не такая уж плохая идея — побеседовать со стариком о сути эгалитаризма, только вряд ли он в курсе существования подполья. Впрочем, иногда именно по корням можно судить о дереве в целом. — Трембецкий прикурил сигарету. — Но только иногда.

Вернулся Ганноуэй.

— Все просто отлично. Сейчас он уже наверное садится в такси. Я сказал, что у меня в гостях несколько человек, которые довольно долго работали за границей и которые хотели бы с ним встретиться и поговорить. — Он сдавленно рассмеялся. — Старик Кворелс почти святой, но отнюдь не лишен тщеславия.

— Давайте пока придумаем легенду, — предложил Трембецкий. — Клички и всякие вымышленные детали.

Ожидая Кворелса, они репетировали, а когда тот приехал, все перешли в большой зал.

Философ оказался невысоким, но держался очень прямо и с достоинством. Гриву тронутых сединой волос стягивал обруч с приборчиком «искусственный глаз», который, действуя по принципу радара, позволял старику безбоязненно передвигаться по комнате, не натыкаясь на мебель. Изысканность чувствовалась в его манере пожимать руки, и в легком поклоне, который он отдал Вивьен, и в том, как он взял бокал с шерри. Несколько минут прошло в стандартном обмене любезностями. Но незаметно Кворелс направил разговор в нужное русло — начал знакомить со своими идеями.

— Откровенно говоря, — сказал он, — мне не нравится термин «эгалитаризм». Во-первых, он неблагозвучен, во-вторых — он представляет собой банальный ярлык. Люди слишком склонны определять по этикетке содержимое бутылки вне зависимости от того, насколько они вообще соответствуют друг другу. Посмотрите, что стало с такими понятиями как христианство и демократия. Возникновение демократии связывают со свободой. Но это не взаимосвязанные понятия, как представлял Токвиль и вслед за ним Джувеналь[5].

Если народу нет дела до самого себя, у власти не останется никаких ограничений на степень контроля за личностью. Людовик XIV день и ночь бредил воинской повинностью, но лишь после Французской Революции режим смог узаконить эту идею. Или, пожалуйста, более приближенный к нашим условиям пример, когда демократические общества стремятся принять набор столь пуританских законов, которые невообразимы даже для монархии. Я действительно считаю, что сегодняшний либерализм в общественной морали — если что-нибудь еще законодательно запрещено, на это закрывают глаза, — произрастает из обесценивания принципов демократии. И я готов поступиться многим, если бы это помогло сохранить более важные свободы, которые сегодня нами уже утеряны.

— Но ведь мы живем при демократии, — опрометчиво выпалил Коскинен. — Разве не так?

— В известном смысле — да. Мы до сих пор выбираем законодательную и исполнительную власть. Но процент населения, который допускают к голосованию, с каждым годом уменьшается. И вовсе не потому, что сокращается население, уменьшается образовательный уровень и прочее — бороться здесь мы не в силах, это, скорее, заслуженная кара. Дело в том, что с каждым годом власть все больше переходит в руки подразделений спецслужб. Законы писанные подменяются неписанными. Хуже того, каждое «отраслевое» подразделение, в конце концов, становится вотчиной сильных и достаточно хитрых людей, способных подчинить себе контроль над управлением всей системой в целом. Служба Безопасности — наиболее яркий пример. Остальные идут тем же путем. Если вы решите изменить что-либо в промышленности, науке, связи, да почти в любой сфере жизни, станете ли вы встречаться с членами сенатского комитета? Обратитесь ли вы к ним за помощью? Нет, вы отправитесь в отделение Службы Безопасности, которая фактически управляет страной, интерпретируя законы, как ей вздумается.

— Вы хотите сказать, что Конгресс не более чем резиновая печать? — спросил Коскинен.

— Пока нет. Номинально власть все еще сосредоточена в Конгрессе. Но если Конгресс захочет провести свои решения, это потребует ломки той порочной практики, которая складывалась годами. Исполнительная власть все чаще подменяла законодательную, забирая все больше и больше полномочий. Эта тенденция проявилась вместе с другой, когда открытое волеизъявление народа было подменено давлением наиболее мощных социальных групп. Отцы государства предвидели эту опасность и в свое время заложили в Конституцию статьи, запрещающие правительству некоторые поступки, даже если на них настаивает большинство населения. Но со временем многие гарантии были интерпретированы на новый лад, так что об их существовании можно было только догадываться. И теперь полиция штата подчиняется «центру», а не штату, гражданам запрещено носить оружие… О, безусловно, все делалось из лучших побуждений, дабы устранить возникающие злоупотребления, но только в результате республика превратилась в мудреный сплав демократии с олигархией. Между прочим, эволюция страны не закончена и по сей день; причем признаки олигархии проявляются все сильнее, демократия же отходит все дальше на задний план.