Красная площадь - Пьер Куртад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Симон Борд не довольствуется признанием факта. Он видит свой долг в другом: вернуть Казо на правильную дорогу.
Пример Симона Борда (и роман Пьера Куртада в целом) помогает многим Казо прийти к истине.
Симон Борд выверяет по жизни и опыту истории свои взгляды, устремления, его не может сбить с избранного пути или лишить веры отказ от поклонения возведенному культу. Он не сводит счеты с историей, подобно Казо, узнав омрачающие факты. Великое дело коммунизма, которому отданы лучшие порывы души, торжествует. Сквозь все личные огорчения Симон видит победы, открывающие путь в будущее. Жизнь идет вперед.
Оптимистические акценты последних глав книги примечательны. Четверть века спустя Симон снова в Москве, снова на Красной площади. Здоровая и чистая атмосфера праздника, ясные горизонты! Преодолев трудности, отбросив так мешавшие шоры, советский народ идет к новым победам в мире, изменившемся благодаря его историческому примеру и подвигу.
Таков итог, подведенный историей, героем и автором романа «Красная площадь».
Книга Пьера Куртада, вышедшая накануне XXII съезда КПСС, участвует в сложной и острой идеологической битве нашего времени.
Прежде всего поэтому роман был активно встречен французской критикой, прогрессивной — с поддержкой, и реакционной — в штыки. Выход его был отмечен почти всеми литературными еженедельниками и ежемесячниками, одними — как большое художественное явление, другими — как политическая сенсация. Книгой, проясняющей взор, показывающей торжество разума, справедливо называют роман многие авторы.
Не всё мы видим в нашей жизни и нашей истории так, как видит Куртад. Не всегда с ходом мысли романиста мы можем согласиться. Не всё в романе нам кажется в равной мере логичным и художественно мотивированным. В частности, излом Казо. Образно он сравнивается с изломом стального лезвия. Предшествующее раскрытие его натуры революционера «с твердым взглядом» не подводит к этому логически. Историю Казо можно принимать лишь как нетипичный, частный случай. Хотя замысел автора — развенчать догматический образ мышления — понятен.
Роман «Красная площадь» — политическая и художественная хроника нашего времени. Писатель прослеживает развитие взглядов, идей. Этой главной задаче подчинен строй произведения, художественная манера. Писатель часто называет и оценивает явления, не развертывая зрительной картины. Отсюда лаконизм, экономный и строгий отбор мотивировок. Обрисовка жизненных эпизодов сочетается с рассуждением, публицистическим репортажем. Стремление к тематической строгости приводит порой, как нам кажется, к обеднению художественной ткани повествования. В главах, касающихся, например, периода оккупации Франции, мы так и не узнаем, какую по существу подпольную деятельность ведут Казо, Борд. Мы лишь узнаем, что они участвуют в ней. Куртад показывает француза, испытывающего огорчения при посещении нашей страны, рисует облик Андре Жида в том свете, как он нам известен. Но история знает и пример других французов, контакт которых с советской действительностью вызывал у них прилив сил для борьбы и творчества. Вспомним Барбюса, Роллана, Вайяна-Кутюрье, Арагона!
Жизненные наблюдения и литературный опыт принесли Куртаду творческую удачу. При нашем критическом отношении к отдельным сторонам романа «Красная площадь» мы видим в нем большое произведение прогрессивной французской литературы. Воспринимаем как книгу нашего друга, которая служит делу прогресса и взаимопонимания.
Е. Трущенко
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1935
В БЕЛЬВИЛЕ
Двумя рядами впереди, слева, Симон сразу же увидел голову, вернее, лысину Андре Жида. Это было нечто кубическое, гладкое, лощеное, несокрушимо здоровое. Как-то трудно было представить себе, что Андре Жиду суждено когда-нибудь умереть. Да и принадлежит ли он вообще к человеческой породе? О знаменитом писателе Симон знал лишь то, что не исчезнет вместе с ним: напечатанные типографским способом строки и фотографии. Потому-то он и имел право считать его бессмертным. То, что находилось перед ним, возвышаясь над спинкой стула, было, пожалуй, не черепом, обтянутым кожей, а скорее скорлупой, внешней оболочкой пишущей и мыслящей машины, которая выдала много тысяч страниц, и сотни из них будут по-прежнему будоражить умы, сеять зло, сеять добро, когда сам Андре Жид уже перестанет существовать. Пока что машина функционировала безупречно. Разве два года назад, в тридцать третьем году, в ответ на анкету, проведенную инициативным комитетом Всемирного антифашистского конгресса молодежи, он не выступил с безоговорочным прославлением Октябрьской революции! Симон отлично помнил фразу о «великом призыве», брошенном СССР, и о том, какой отголосок нашел этот призыв в стольких сердцах… Тогда Симону еще только исполнилось восемнадцать лет. Шествие штурмовиков Гитлера перед зданием имперской канцелярии в Берлине как-то сразу положило конец детству. Вместе с газетными иллюстрациями, вместе с кадрами кинохроники — белесое пламя факелов, исступленные белесые лица, черный силуэт диктатора в высокой амбразуре окна — в жизнь Симона вторглась политика. Значит, прав был Наполеон: в наше время политика — это рок. «Можете не соглашаться, если угодно; история все равно до вас доберется!» С тех пор Симон жадно читал газеты. События проносились, как листья, подхваченные ветром, предвещавшим грозу. На собраниях, на страницах газет и книг, в нескончаемых разговорах он искал ответа на вопрос: «Что станется с тобой через два года? А через три?» Иной раз ответ давал номер «Иллюстрасьон» четырнадцатого-восемнадцатого годов: на фотографии — истлевший труп в стальной каске.
И он, Андре Жид, тоже считал сейчас, что политика — это рок. Лишь поистине чрезвычайные обстоятельства могли побудить его выйти из своей скорлупы. Его присутствие буквально гипнотизировало Симона. Андре Жид набросил на плечи накидку из великолепного сукна. Это сразу чувствовалось: ткань грубая, однако превосходного качества. Экстравагантно, но просто, небрежно и продумано до последней складки. Английское сукно, наверняка английское. Симон не имел ни малейшего представления о том, как должно выглядеть английское сукно. Андре Жид читал литературный фельетон в «Тан». Вдруг он нагнулся
