Мой друг Плешнер - Андрей Салов

Плешнер вперил полусонный взгляд в зрачки наглеца. Глаза пришельца затягивали в себя, как пара крохотных, но обладающих магической силой изумрудов. Плешнер все глубже и глубже погружался в их чарующую пучину.

…Вот он крадется, неслышно, незаметно, насколько это возможно при такой массе и размерах, к заветной яблоньке, на которой примостилась глупая сорока, что целыми днями напролет трезвонит о всякой чепухе, отвлекая зверье от дел.

Плешнер давно имел на нее виды. Пернатая болтушка была по-летнему упитанна и вызывала у старого мерзавца вполне определенный, гастрономический интерес. Ему давно хотелось разнообразить рацион, ведь соседские кролики и куры изрядно поднадоели, охота на этих бестолковых тварей не приносила ему никакого морального удовлетворения, ибо даже охотой подобное действо можно было назвать только с огромной натяжкой.

Несмотря на свою ленивость и зловредность, Плешнер оставался котом, здоровенным представителем семейства кошачьих, и иногда его разбойничьи повадки отходили на второй план, в нем просыпался прирожденный охотник.

Сорока близка, она опять о чем-то кричит, все время вертясь и, похоже, не замечая его, Плешнера, подбирающегося к заветной яблоньке. Все тише и тише его шаги, все осторожнее неслышная поступь.

Не переставая трещать, сорока прыгнула на ветку повыше. Что это — случайность или намеренное действо? Времени для размышлений не оставалось. Плешнер подобрался достаточно близко для броска.

Сорока оказалась проворнее и, прыгнув еще выше, принялась поливать неудачного охотника оскорблениями, подбирая выражения пообиднее, при этом беспрестанно вертясь и крутя хвостом, по-видимому, и не собираясь улетать.

Ветка за веткой поднимался Плешнер за обнаглевшей сорокой. И вот они на одной из самых последних и тонких ветвей. В пылу охотничьего азарта Плешнер не подумал о возможных последствиях столь стремительного вознесения к вершине. До противной трещотки лапой подать, но он не может даже пошевельнуться, не рискуя свалиться. Ветка под его тяжестью предательски хрустит.

Словно осознав глупейшее положение, в которое попал ее преследователь, сорока умолкла, пристально на него поглядывая. Не по душе пришлось Плешнеру ее внезапное молчание. Не отрывая от него взгляда, глупая птица принялась прыгать на ветке, раскачивая и без того ненадежную и неустойчивую кошачью опору. Плешнер взвыл, жалобно и пронзительно, панически боясь рухнуть вниз.

Он взвыл, а сорока, прекратив раскачивать ветку, взмыла ввысь, откуда, сделав триумфальный облет яблони, коршуном низринулась на оказавшегося в глупейшем положении кота. Острые когти впились в пушистые серые бока, тяжеленный клюв замолотил по бестолковой голове.

Плешнер заорал еще сильнее и, ломая жирным телом ветки, рухнул вниз, пребольно ударившись о землю.

…Плешнер проснулся от собственного ора, с бешено бьющимся сердцем. Он по-прежнему лежит на диване и вокруг все тот же ласковый летний день. Где-то неподалеку трескочет кузнечик, да хозяева, объявившиеся в саду, поливают грядки, расцвечивая на солнце мириады водяных брызг.

Полюбовавшись некоторое время на каскад разноцветных брызг, Плешнер сладко потянулся и, свернувшись поудобнее клубочком, погрузился в сон. И снилось ему лето, солнечное и прекрасное, как он маленьким пушистым котенком резвится в густой, шелковистой траве. Сон был настолько хорош, что старый котяра замурлыкал от удовольствия.

Но счастье было недолгим. Ледяной поток, обрушившийся с небес, грубо разорвал хрупкую паутину сна.

Плешнер дико возопил и бросился с дивана прочь, под спасительную зелень старой яблони. Только там он смог остановиться и отдышаться, под насмешливый сорочиный стрекот. Но сейчас ему было не до ее насмешек. Это был уже не охотник, а просто мокрый и взъерошенный, обалдевший от пережитого, старый, жирный котяра.

Гнилое болото

Жизнь у Плешнера, старого, облезлого, зачуханного зверюги, пошла как нельзя лучше. Стоило ли ему мечтать когда-нибудь о том счастье, что с избытком подвалило в его жизни в жадные, загребущие лапы, на самой заре осени, в канун прекрасного бабьего лета. Год назад он и в самых смелых мечтах не мог представить себе того, чем сейчас владел. Что было хорошего в его жизни тогда? Да ничего. Всеобщее презрение, дискриминация, безжалостные и обидные побои со стороны хозяев, а особенно главы дома, одинаково строго каравшего его за провинности малые и большие. Бедный кот все никак не мог взять в толк, за что его бьют, ведь гнусность в нем была заложена отродясь, он не мог жить не пакостничая. Творить гадости для него было такой же потребностью, как и дышать, есть, спать. Он жил так всю жизнь, с самого нежного котячьего возраста, еще тогда, будучи слепым и беспомощным котенком, он по подлому укусил кормящую его грудь матери, и тут же отпрянул прочь, уже тогда, совсем еще крохой осознавая всю низость своего поступка, но, тем не менее, упиваясь им. И вдвойне приятнее было слушать, как взбешенная укусом мамаша, такая всегда ласковая и нежная кошечка, буквально осатанела от боли и от души оттрепала Плешнерова братишку, такого же немощного и несмышленого кроху, занявшего освободившееся место. Он тогда пострадал за него, и долго его горестный плач сладким эхом отдавался в ушах маленького серого негодяя, и не было для него в ту пору звуков приятнее и слаще.

Он рос, взрослел, мужал, матерел, а вместе с ним росла и набирала силу заложенная в нем с детства гнусность, то и дело выплескиваясь на поверхность, отравляя окружающим их и без того не радостную жизнь. Не раз и не два он бывал пойман и бит, но наказания лишь все более озлобляли его, делали хитрее и изворотливее. Его виртуозному уходу от наказаний мог позавидовать любой, даже годящийся ему в дедушки котяра. Равному Плешнеру в придумывании и осуществлении всяких пакостей не было не только в поселке, но и во всей близлежащей округе. Во многих подворьях был проклят серый, облезлый мошенник, ни одна человеческая семья с радостью отвернула бы голову жирному прохвосту за его проделки, если бы не его легендарное умение оставлять всех в дураках, выкрутиться к своей вящей радости и славе.

Так продолжалось много лет, и он уже вполне уверился в собственной значимости как индивида, в своей непогрешимости и безнаказанности, правоте, какой бы мерзкой она ни была. Он собирался жить так и дальше, но случилось непоправимое, в его кошачий мир ураганом ворвалась беда. В доме объявился хозяин, и он был не склонен терпеть его гнусные выходки. Кот был бит, снова бит, пойман и еще раз бит, и так продолжалось день ото дня, и блекло прямо на глазах серое в полоску неприхотливое кошачье счастье. Ни напакостить, ни набедокурить, кругом одни пинки и затрещины. Налаженная жизнь катилась ко всем чертям кошачьим.

Но не зря Плешнер был стар и лыс, в его крупной, брыластой башке роились подчас далеко не глупые мысли. Одна из них и вынырнула на свет божий из самых потаенных глубин кошачьего сознания в самый что ни на есть тревожный для него миг. Всплыла на поверхность и вспыхнула сверхновой звездой, озарив своим светом сразу же заигравший бесчисленными красками мир, до этого безнадежно серый. Плешнер в душе был артистом, и эта мысль окрылила его, вернула ему утерянный душевный покой.

Он изменился, он стал тихим и добрым, очень послушным и ласковым, не склонным к проказам, само олицетворение порядочности. Родные давались диву подобным метаморфозам происшедшим с котом, качали недоуменно головами, видя чудесное превращение, казалось бы, неисправимого мерзавца. Его, по их мнению, могла исправить только могила, холодная и сырая и все именно к этому и шло, если бы не чудо.

Плешнер не хотел валяться за баней кормом для мух, не желал он оказаться и в баке с тяжеленным камнем на шее, не хотел, чтобы душа его грешная раньше времени воспарила к небесам на строгий и суровый суд кошачьих богов. Он смирился и исправился. Хозяева возрадовались, не веря до конца в подобное чудесное превращение. И по большому счету они были правы. Он изменился, но только в стенах этого дома, а за его пределами все приличия и условности слетали с него, как ненужная шелуха. И темными осенними ночами вздрагивал сонный поселок от его мерзких выходок.

А дома все было гладко. На радостях от происшедших с ним перемен, хозяин перестал третировать котяру, более того, оказал ему протекцию, защищая в кое-каких мелочах, когда он все-таки срывался, оберегая его от клеветнических нападок со стороны прочих обитателей жилища. Все самое вкусное, самый лакомый кусочек оказывался перед ним, старым Плешнером. Мог ли он когда-нибудь, даже в самые лучшие свои времена мечтать о чем-нибудь подобном? Конечно же, нет!

С утра и до ночи он дома, где вкусно ест и сладко спит, никем не тревожимый, на удобнейшем диване, целиком предоставленном ему, на мягкой же ручной работы подушке, в его же кошачьей собственности. И лишь по ночам, когда взирала с далеких небес на одинокую и грустную землю Луна, когда подмигивали бесчисленные огоньки звезд — кошачьих глаз, не мог сдержать Плешнер своей истинной сущности, рвавшейся наружу сквозь все препоны и преграды, воздвигнутые на ее пути условностями жизни. И он уходил в ночь, и она проглатывала его, и были его дела столь же черны, как и ночь, укрывшая его. А утром в дом приходил ласковый и добрый кот, и все продолжалось по-прежнему.