Приди ко мне не в зимней белизне - Роджер Желязны

Иоланда начала низким выразительным голосом с чуть заметным акцентом:

Меж воздуха и воздуха, как сеть пустая,заброшенная в улицы глухие,бреду с дарами к воцаренью листопада...

Лора слушала: в этом, казалось, была скрыта какая-то новая истина.

А потом она протянула руку, и их пальцы нежно соприкоснулись.

Иоланда рассказала ей о своей юности в кибуце и своем неудачном браке. Она рассказала, как жила потом, о своих страданиях. Лора плакала, слушая печальные слова.

И потом несколько дней ей было очень скверно. Но для Карла Мейноса речь тут шла не о днях, и у него тоже была причина чувствовать себя скверно. Он познакомился с девушкой, чье общество ему очень нравилось, пока она не сказала, что любит его. Тогда он отшатнулся от нее, как от пропасти, как от жгучей крапивы. В конце-то концов Время — их друг-враг — прочно вошло в жизнь Лоры и Карла. В их роковом ménage á trois[1] не было места для посторонних.

Он чертыхался, уплачивал по счетам и изыскивал способы еще больше подчинить себе Время.

Но внезапно его начала терзать боль. Он ничего не знал о Пабло Неруде, или о Пастернаке, Лорке, Евтушенко, Йитсе, Бруке, Дэниелсе — ни о ком из них, — а Лора теперь только о них и говорила. Ему нечего было сказать, и он только кивал. Все кивал и кивал...

— Ты довольна? — спросил он наконец.

— О да! Конечно, — ответила она. — Иоланда чудесная женщина. Я так рада, что ты пригласил ее.

— Отлично. Хотя бы что-то.

— О чем ты?

— Иоланда! — Внезапно он повысил голос. — Как вы?

Иоланда Лоеб вышла из отгороженного угла комнаты, куда тактично удалялась во время его посещений. Она кивнула ему и чуть улыбнулась:

— Прекрасно, мистер Мейнос. Благодарю вас. А вы?

Ее голос на миг прервался. Она подошла к нему, и, заметив, что ее взгляд прикован к его бороде, он усмехнулся в эту бороду и сказал:

— Иногда я начинаю чувствовать себя преждевременным патриархом.

Она улыбнулась — его тон был шутливым, но он опять испытал боль.

— Я принес вам кое-какие подарки, — продолжал он, выкладывая на стол запечатанные пакеты. — Новейшие книги по искусству, кассеты, пластинки, пару неплохих фильмов, стихи, которые критики объявили великолепными.

Обе они подошли к столу и принялись вскрывать пакеты, благодаря его за каждый подарок, радостно вскрикивая и ахая. А он смотрел на смуглое лицо Иоланды со вздернутым носом, многочисленными родинками и небольшим шрамом на лбу, а потом перевел взгляд на лицо Лоры, раскрасневшееся, улыбающееся — и пока он стоял так, опираясь обеими руками на трость, думая, что он сделал правильный выбор, что-то мягко сжалось внутри его, и он снова познал боль.

Вначале ему не удавалось проанализировать это чувство. Однако оно всегда возвращалось к нему, едва он вспоминал, как они наклонялись над заваленным пакетами столом, листали книги, вытягивали руку с кассетой, чтобы рассмотреть объемную картинку на футляре, и переговаривались о своих новых сокровищах, не обращая на него внимания.

Это было ощущение разлуки, переходящее в щемящую тоску, и еще какое-то чувство. У них было что-то общее, что-то свое, чего он не разделял с Лорой. Их объединяла любовь к искусству — области, на которую у него никогда не хватало времени. И кроме того, они были вместе в военной зоне — одни в комнате, осаждаемой их противником Временем. Их сближало то, как они вместе бросали вызов возрасту и смерти. Они владели этим местом, где он теперь стал чужаком. Это...

Ревность, внезапно решил он и удивился своей мысли. Он ревновал к тому, что теперь стало их общим. Мысль об этом его потрясла, смутила. Но тут же, как всегда удрученный чувством своей никчемности, он увидел в случившемся очередное ее доказательство. И попытался избавиться от этого чувства.

Но ведь никогда еще не существовало такой Лоры или другого такого ménage, как этот.

И теперь возникло ощущение вины.

Да, несомненно.

Он взял в руку чашку кофе и улыбнулся глазам — возможно, своим собственным, — которые смотрели на него сквозь пар из глубины темной жидкости. Его знакомство с античностью ограничивалось мифами и теориями древних философов, касающимися Времени. Хронос, Время, согласно некоторым мифам, был Кроном, отцом Зевса, который его оскопил. По мнению некоторых комментаторов, таким способом жрецы и оракулы внушали идею, что Время не способно приносить новое, а вынуждено вечно повторяться и довольствоваться вариантами того, что было уже зачато. Вот почему он улыбнулся...

Разве болезнь Лоры не нечто вполне новое? И разве его власть над Временем не послужит созданию еще одного новшества — лекарства от этой болезни?

Забыв и о ревности, и о своей вине, он прихлебывал кофе, выстукивая пальцами ритм какой-то новой мелодии, а перед ним в камерах плясали частицы и античастицы, обуздывая Время.

А когда позднее вечером зазвонил видеофон, он сидел в белом халате перед тахитроном, сдвинув на лоб старенькие очки, поставив чашку с остывшим кофе на панель, и после копания в себе решил, что это было не столько чувство вины, сколько предчувствие чего-то.

Видеофон снова звякнул.

Наверное, кто-то из врачей... так и оказалось... Результаты последних его экспериментов — волшебное путешествие туда, где еще не ступала нога ни одного физика, — были подкреплены исследованиями врачей, и предчувствие обернулось чудеснейшей реальностью.

Он отправился сообщить Лоре, что они одержали победу, отправился в комнату, где снаружи Время держало осаду со все большей безнадежностью, отправился восстановить всю меру своей любви.

И увидел там, что они занимаются любовью.

В одиночестве, выйдя из комнаты туда, где Время злорадно ожидало, смакуя свой триумф, Карл Мейнос прожил больше жизней, чем могла бы хранить даже самая особенная комната. Не было никаких сцен, только мучительное молчание. Никаких слов, только виньетки впечатлений троих людей, окруженных всем, что произошло в этой комнате и было невидимо замкнуто в ее стенах.

Разумеется, они хотели остаться вместе. Ему не понадобилось спрашивать. Вдвоем, вместе, в безвременной комнате, где они обрели любовь, в комнате, куда Карл Мейнос уже никогда не войдет. Он все еще любил ее. Изменить это было невозможно. А потому у него имелось только два выхода. Он мог бы трудиться весь остаток своей никчемной жизни, чтобы платить за энергию, необходимую для функционирования комнаты. Или он мог отключить ее. Но тогда бы ему пришлось ждать — ждать, чтобы Время-Победитель превратило его всепоглощающую любовь в такую ненависть, какая вынудила бы его прекратить функционирование комнаты.