Сладкий воздух и другие рассказы - Асар Эппель

«До чего верно!» — думаю я.

— Ты не веришь? Тогда скажи, почему им до Октябрьской революции все сходило с рук? И с рук, и с живота, и с верхних ног — зачем говорить откуда, мы же культурные люди! Почему те, кто их обожал или с кем они соглашались лежать на оттоманке, не замечали этого?

— Почему?

— От темноты. Всегда же было темно. И даже если кто-то говорил: «Дай я погляжу, как она выглядит», и лез зажигать огонь, так это была свечка, или керосиновая лампа, или пусть даже факел в замке Потоцких! Ну и что — факел? Он же на стене, а они ставили свои роскошные кровати, где темно. Даже выдумывали балдахимы с портьерами…

К чему это он?

— Я говорю это потому, что имею что сказать. Не хочешь, не верь. Но они проиграли и отказались даже от корсетов! А от них они ни за что бы не отказались. Там же китовый ус! Почему они отказались? Потому что человечество провело электричество — и теперь любой паршивец, который умирал от счастья, когда с ней ложился, мог зажечь огонь и увидеть, что она вся в рубчик и полоску, а от корсета, как от ботинка, напечатались шнурки, и возле, извиняюсь, пупка можно даже прочитать фирму, но задом наперед: «Штейнбах и сыновья в Екатеринославе». Они еще долго придумывали разные штучки — делали в спальне красные абажуры, но скоро и от этого отказались.

— Почему?

— Все же стало ясно! Их красота получалась с печатью. А красота не мандат… У нас тут еще хорошо! Она вывернет пробки и скажет, что нет света. Но если свет есть, ты такое увидишь! Ты даже не увидишь «Штейнбах и сыновья», ты увидишь «Парижская коммуна» или я знаю что?!

Деликатнейший и растерянный человек, он пытается мне довести, что единственное счастье не следует оскорблять пошлостью, лучше вовремя принять его горем, пусть в опрокидывающих мир, зато сверкающих и неутолимых слезах.

— А поцелуй? Печать на красоте. Ваши слова.

— Мало ли что я скажу!.. Но, по-моему, я говорил «единственная легальная печать»…

Утешил ли он меня? Исцелил ли от злосчастной моей любви? Совратил ли в циники? Нет, он просто благовестил голосом вопиющего на свалке, что на прекрасном и желанном невозможно быть клейму. И если глаза мои когда-нибудь потом застилались слезами, а вокруг все сверкало, как свадебный стол, растерянному воображению нет-нет и являлась нога в розовом рельефе мужской носочной резинки.

Наши встречи случаются и на мосту через Копытовку, перед которым — где настил сходится с дорогой — самые неимоверные колдобины, самое глиняное тесто, и чтобы все это преодолеть, надо совершить немалый и неуклюжий прыжок.

Вот Шампиньон Его Жизни оказывается против Шампиньона Жизни Моей как раз накануне такого прыжка. Он долго примеряется, прежде чем скакнуть с тяжелым аккордеоном с моста. В прыжке он выглядит по-дурацки, причем одна галоша остается на грязном настиле. Я, когда перепрыгну лужу и окажусь на мосту, ему ее перекину.

— Знаешь, почему так вышло? Я испугался. Не этой лужи, не думай, хотя попал в самую грязь. Просто, пока я прыгал, я подумал о страшной вещи.

Это что-то новое.

— Получается, что все на свете будут с одной фамилией. Чтоб я так видел свои пятьсот! Я же играю на свадьбах и знаю, что говорю. Некоторые имеют сугубо дочек, а те не выходят замуж и умирают бездетные. Пропало папино фамилие? А некоторые все-таки выходят, и что? И тоже пропало их девичье папино фамилие. А мамы и папы, что не имеют детей? Пропало папино? Пропало. Мамино пропало, когда она вышла за папу. И так все время, так всегда. Новых не появляется…

— А если придумать?

— Я себе придумал, и что? Тоже пропало мое прозвание. Смотри сам пусть медленно, пусть через несколько сот лет, но все — все люди на свете! будут на одно фамилие, и, что самое ужасное, нельзя знать, какое оно будет. У меня голова идет кругом! Боже мой… Боже мой… Ты мне не веришь?..

Я несколько огорошен откровением перепрыгнувшего лужу и потому, сам ее перескочив, не совсем ловко кидаю провидцу галошу — ему со своей кочки приходится, балансируя, тянуться. Аккордеон в стараниях подгрести ногою в галоше галошу для ноги беззащитной служит противовесом. Малиновое байковое нутро в процессе досягания черпает мутную воду и темнеет, зато омытый мысок начинает сверкать как Людовик Солнце.

И сверкает, сияя, слободская весна.

Единственная, пожалуй, сейчас ее неприятная примета — снег; он догнивает, и производимая от этого теплая вода плохо впитывается жирным грунтом. Она бежит ручьями, но не сверкает, а лоснится. И вся — в Копытовку.

Ручьи бегут со свалочных холмов, и Копытовка, поток этот, который мог быть ручьист и переливчат, косноязычна и неприглядна. Она не замерзает и омерзительна круглый год, и, глядя на нее, нетрудно представить, до чего можно довести воду, в которой мокнут какие-то железные койки, тухлые валенки, коровьи кости и всякая цвель. Протекает речонка глубоко под мостом, пойма ее обширна, и с моста видно далеко. Далеко видны и быстрые поганые воды, перламутровые от слизи и земных жиров, а грязная суповая пена, не производя шипения, сбивается у торчащих из воды жердей и железин. Но зловония и тут пока нету, а есть пока первый пример грядущей мерзости. И с полным правом можно сегодня утверждать, что уничтожение великих осетровых рек величайшей из равнин начиналось именно здесь.

А все остальное удивительно и ослепительно. И если перейти мост…

А мы как раз на мосту.

Есть, где поставить аккордеон.

Это какая-то из последних весен. Много перемен. Солнце. Вороны. Грязная соль губчатого снега. Блещут лужи. Сверкает, хотя и меньше обычного, мириадами стекляшек свалка. Так получается, вероятно, потому, что с моста угол зрения не такой, как с прошлых наших кочек.

Если с тех было видно немногое, но зато имелась тропинка, ведущая куда-то, а куда — не видать, то здесь — хотя видать далеко — видно всё. А раз всё, значит, пространство замкнуто.

На мосту, на деревянном этом мосту, полно натасканной глины. Тут и пунктир тележных колес в виде подсохших рыжих лепешек, и одинокий путь прорвавшегося через топь грузовика или «виллиса», и по ребрам дощатых пешеходных обочин котлетины сырого грунта — так прохожие очищают подошвы.

Мы тоже шваркаем о бортик. Оба Шампиньона Наших Жизней, покинув перегнойные свои кочки, наконец оказались на неопрятном прилавке моста, ибо место им, французским грибам, только на прилавке. Там, где лесные, свежие и подлинные, нам быть не полагается. Так что: или навозная кочка, или грязный прилавок. Но от этого не легче.

Чепуховые наши прозрения, вернее, прозрения моего знакомца, вероятно, поистощились, и мы просто очищаем подошвы, словно хотим навсегда избавиться от грязи, хотя находимся всего лишь на мосту, застегнувшем распутицы обоих берегов — преодоленную и предстоящую.

Можно даже предположить, что мы уходим навсегда, хотя церемония убытия навсегда — отрясание праха от стоп своих. Выходит, мы имитируем. Пробуем голос. Но молча.

— Можешь сказать что-нибудь умное? — спохватывается вдруг он растерянно.

— Могу. Видно далеко, но зато — всё.

— Боже мой! Ты прав! Ты, как всегда, сказал умное! Но я бы сказал иначе…

Встревожился он ужасно. И, похоже, не предполагаемым недоверием к себе, а самой мыслью и тем, что собирается возвестить.

— Куда течет эта речка? — спрашивает он.

— В Яузу.

— А Яуза?

— В Москва-реку.

— А та?

— В Оку.

— А Ока?

— В Волгу…

— А Волга?

— В Каспийское море.

— Вот! — соглашается он отчаянно. — Теперь я понял! — И совсем в ужасе: — Получается, что не выплыть. Мы — арестанты внутреннего бассейна. И мы это чувствуем. И наши души поэтому не океанические. Ты должен это понять, как сейчас понял я, когда услышал: «Видно далеко, но — всё». А я говорю: мы — внутри. И что же нам теперь делать?

Неужели человек, только что вклеивший марочную бумажку с дурацким адресом и умелькнувший в вагоне, он, этот провидец? Не обознался ли я?

Может быть, мы оба на кочках — всего лишь варианты жизни одной? Вдруг он — вероятный, но не состоявшийся я? А тревожный его взгляд — всего лишь обеспокоенность насчет воплощения того, кто перед ним? В конце концов, что кто говорил и что кто думал, не так уж и важно…

Но он же был?

Он же был! Он не сплыл, а если сплыл, то по тупиковым водам. И, значит, никуда не девался. Ибо мы — внутри.

Мы — внутри!

И грязь, и весна, и свалка, и лошадь, и мост.

И все блески и отблески, и плевые наши прозрения — скорей подозрения, но разве на свалке разберешь?

Ибо сказано: мы — внутри. И я свидетельствую это. И сказано так было на мосту свайно-бревенчатого устройства над затянутой столовскими накипями лоснящейся речкой в пору весны и распутицы двух берегов. На середине дороги. В некотором уже отдалении от свалки, тем не менее повелительно обступившей событие и в полном блеске своих стекляшечных орденов присутствовавшей при самовидном откровении под голубым блюдечным небом. Под крики галок и рукоплескания ворон, явившихся, как всегда, в безупречных фраках, но, как всегда, босиком и в заношенных слободских манишках.