Последнее плавание адмирала - Честертон Гилберт Кийт

Во-вторых, каждый автор обязался добросовестно работать со всеми трудностями, представленными на его рассмотрение его предшественниками. Если отношение Эльмы к любви и замужеству каким-то странным образом изменилось или если лодку загнали под навес кормой вперед или же носом, эти факты должны составлять часть его решения. Он не может отбрасывать их как прихоть или случайность или же предоставлять объяснение, не соотносимое с ними. Естественно, поскольку с течением времени ходы и улики становились все более многочисленными, предлагаемые решения делались сложными и точными, а в это время общие контуры сюжета постепенно обретали прочность и фиксировались. Однако забавно и поучительно отметить удивительное количество различных интерпретаций, которые можно придумать для обоснования простейших действий. Там, где один автор помещал улику, по его мнению, указывающую лишь один путь, его последователи умудрялись заставить ее указывать противоположное направление. И вот здесь, вероятно, игра наиболее близко соотносится с реальной жизнью. Мы судим друг друга по внешним проявлениям и действиям, но касательно мотива, обуславливающего эти действия, наши суждения могут оказаться ошибочными. Поглощенные своими личными трактовками дела, мы видим лишь один обуславливающий действие мотив, так что наше решение может стать правдоподобным, логически обоснованным и неверным. И вот тут, вероятно, мы, авторы детективов, преуспели в том, что удивили и поставили в тупик себя и друг друга. Мы привыкли к тому, чтобы позволить великому сыщику беззаботно изречь:

– Разве вы не видите, дорогой Ватсон, что эти факты допускают лишь одно толкование?

После наших опытов при написании «Последнего плавания адмирала», нашим великим сыщикам, наверное, придется научиться выражаться более осторожно.

Сможет ли игра, разыгранная в наше собственное удовольствие, послужить развлечением другим? Об этом судить читателю. Мы можем только заверить его, что игра разыгрывалась честно, в соответствии с правилами и со всей энергией и энтузиазмом, которые ее участники сумели привнести в нее. Говоря лично о себе, могу сказать, что беспомощное замешательство, охватившее меня по получении от мистера Милуорда Кеннеди набора головоломок, очевидно, сравнялось с ужасным ощущением неразрешимой трудности, с какой столкнулся отец Рональд Нокс, когда я, наивно полагая, что прояснила все темные пятна, передала задачу ему. То, что мистер Энтони Беркли столь живо опроверг все наши идеи и разбил жульнические приемы в завершающей главе, я должна частично отнести за счет присущей ему проницательности, а также за счет энергичного вмешательства трех других коллег, которые раскрыли много фактов и мотивов, о каких мы, ранее блуждавшие в темноте, ничего не знали. Но никто из нас, полагаю, не держит зла на своих соавторов и уж тем более на причуды реки Уин, которая, направляемая усилиями мистера Генри Уэйда и мистера Джона Рода, двух светил и маяков в ее приливных водах, столь мирно несла меж своих усыпанных цветами берегов тело отправившегося в последнее плавание адмирала.

Пролог

Гилберт К. Честертон

«Три видения курильщика опиума»

Три беглых взгляда сквозь курившийся опиум, три сплетни, что все еще витают в убогом опиумном притоне Гонконга. По прошествии столь долгого времени их вполне можно списать как видения, возникшие в наркотическом дурмане. И все же эти события действительно произошли, представляя собой этапы огромного несчастья, постигшего человека и изменившего его жизнь, хотя многие, сыгравшие в них непосредственную роль, напрочь забыли о них утром. Большой бумажный фонарь с наспех намалеванным огнедышащим кроваво-красным драконом висел над черным и почти вросшим в землю входом в притон. Светила высоко висевшая в небе луна, и маленькая улочка была почти пустынна.

Мы все говорим о загадке Азии, и есть один аспект, в котором ошибаемся. С течением многих веков Азия отвердела, сделалась столь древней, что у нее торчат кости, и в определенном смысле ее окружает гораздо меньше тайн и мистификаций, нежели те, что сопровождают более активный и динамичный западный мир с его проблемами. Торговцы наркотиками, старухи-содержательницы опиумных курилен и проститутки, составляющие основу жизни того места с сомнительной репутацией, были приняты и признаны исполняющими свои функции в некоем подобии общественной иерархии. Иногда их пороки воспринимались как нечто обязательное и почти религиозное, как поведение танцовщиц в храмах. Однако британский морской офицер, в тот момент проходивший мимо двери этого притона и волей случая задержавшийся около нее, на самом деле представлял собой еще бо́льшую загадку, поскольку являлся загадкой даже для самого себя. В его характере, как национальном, так и индивидуальном, переплелись сложнейшие и противоречивейшие элементы. Своды правил поведения и компромиссы касательно этих правил. Сознание, странным образом импульсивное и непоследовательное. Сентиментальные инстинкты, которым претили сантименты, и религиозные чувства, представлявшие собой лишь смутные отголоски религии. Гордый патриотизм, являвшийся чисто практическим и профессиональным. Все переплетение традиций великого языческого и христианского прошлого. Тайна Запада. Все это становилось все более загадочным, поскольку сам он никогда над подобным не задумывался.

На самом же деле для понимания сути этой истории необходимо думать лишь об одном аспекте из приведенных выше. Как и каждый человек своего круга и положения, он искренне ненавидел угнетение личности, что не избавляло его от участия в безличном или коллективном угнетении, если ответственность распространялась на все его общественное устройство, страну или класс. Он являлся командиром броненосца, в тот момент стоявшего на рейде Гонконгского залива. Он бы разнес снарядами на куски весь Гонконг и уничтожил бы половину его населения, даже если бы этого потребовали интересы позорной войны, в результате которой Великобритания навязала Китаю торговлю опиумом. Однако когда ему довелось увидеть, как грязный желтокожий негодяй тащит через улицу одинокую девушку-китаянку и головой вперед вталкивает ее в опиумный притон, внезапно в нем что-то встрепенулось: «век», который на самом деле никогда не проходит, романтика, какую не выветрили соленые вихри и штормы. Нечто такое, что до сих пор горделиво-пренебрежительно именуется донкихотством. Двумя-тремя сокрушительными ударами он отбросил китайца на противоположную сторону улицы, где тот рухнул в сточную канаву. Но девушку уже успели втащить по ступеням в черную дверь, и он бросился за ней с запальчивостью разъяренного быка. В тот момент в его сознании мало что присутствовало, за исключением ярости и смутного намерения освободить пленницу из отвратительной темницы. Но даже столь прямолинейное поведение вдруг накрыла волна неосознанной тревоги. Казалось, кроваво-красный дракон на фонаре хищно оскалился на него, и он испытал жуткое ощущение, какое могло охватить святого Георгия, если бы тот бросился вперед со своим победоносным копьем и обнаружил, что дракон проглотил его.

И все же следующая сцена, открывшаяся сквозь просветы в дурманящих испарениях, не напоминала сцену возмездия или наказания, которую вполне законно могли бы ожидать охотники до сенсаций. Нет необходимости потакать утонченным современным вкусам сценами пыток или избегать банальности счастливого конца, убивая главное действующее лицо в первой же главе. Однако открывшаяся сцена была, возможно, по своему воздействию более трагичной, чем сцена смерти. Трагизм заключался в том, что все выглядело довольно комично. В тусклом свете дешевеньких фонариков виднелись лишь кучка обкурившихся китайцев-кули с застывшими, словно каменными, желтыми лицами, матросы с корабля под звездно-полосатым флагом, зашедшего утром в Гонконг, и, наконец, высокая фигура британского морского офицера в форме командира корабля, ведшего себя необычно и, очевидно, находившегося под влиянием каких-то веществ. Кое-кто полагал, будто он исполнял старинный матросский танец, но он смешивался с движениями, направленными на сохранение равновесия.