Выживальцы - Линор Горалик

Из госпиталя она ушла и пошла работать на консервный завод, там можно было жить в каморках по двое на верхнем этаже. Тетка обиделась, но Олла сказала, что это было условием приема ее на работу. Завод с начала войны работал круглосуточно, смены были по 10 часов, но из-за этого график получался странный, один день Олла начинала в десять утра, потом — в 6 утра, следующего дня, потом — в 2 ночи, в 10 вечера через день и так далее, и так далее. Это изматывало, но Олла странным образом обрадовалась именно такому распорядку, подумав, что преследователю будет труднее ее застать. Она начала ловить себя на том, что думает о нем, как о преследователе, что старается каждый раз идти из цеха, где она клеила наименования на консервные банки, в свою конуру другим путем, что она боится оставаться одна в помещении, словом, что она «конспирируется». Сначала это сознание очень испугало ее, но потом как-то весело даже подумалось, что лучше быть готовым к нападению, чем попасться задарма. Теперь она ходила другой походкой, пружинистой и резкой, будучи готовой в любой момент отскочить в сторону или повернуть, старалась не ходить одна и, ложась спать, вопреки изумленным протестам соседки по бараку закрывала дверь на ключ. Когда нужно было переводить людей из цеха в цех, она всегда вызывалась перейти. Когда надо было выйти во внеурочную смену, она почти всегда соглашалась, хоть это и подразумевало 30 часов работы подряд. Словом, она старалась сбить преследователя с толку. Видимо, это у нее получалось, потому что писем больше не было. Дея передавала ей письма, приходившие от бывшей соседки на адрес госпиталя, так что любое письмо от Робби пересылалось сейчас дважды. Это был риск, письма и так доходили чудом, но Олла решила, что выбора нет. Робби писал, что у него все прекрасно, что он готов терпеть и ждать конца войны, что у него хорошие отношения с товарищами, «ты же меня знаешь». Ее эти письма пугали, Робби уходил на фронт злым, брюзгливым, раздраженным, и она хорошо знала, что может значить такая перемена в нем, может быть, никто другой в мире об этом не знал, а Олла вот знала. Впрочем, она пыталась тешить себя мыслью, что проиcходи с ним что-нибудь серьeзное — он бы ей написал, хотя понимала, что в его состоянии предсказать что-либо невозможно. По ночам она молилась неизвестно какому богу за Робби и за себя.

В эту пятницу она работала с 4-х утра. На проходной, как всегда, стояли два охранника. Олле показалось, что они смотрят на нее странно, и на всякий случай она проверила пальцами кофточку — не расстегнулись ли пуговицы. Пуговицы были в порядке, и у нее возникло жуткое подозрение, что они подкуплены «Этим». Один из охранников сделал шаг вперед. Олла гигантским скачком отпрянула назад, оказалась у входа в левый коридор и помчалась по направлению к складам, рассчитав, что, спрятавшись среди ящиков, она сумеет доползти до окна, выбить его и выбраться наружу. Влетев в двери склада, она упала и откатилась за ящики с консервированной фасолью. Поджав ноги так сильно, что коленки уперлись в подбородок, она попыталась затаиться, ей казалось, что сердце ее грохочет, она никак не могла восстановить дыхание и в ужасе думала, что громкое прерывистое сопение выдаст ее погоне. Попытавшись взять себя в руки, она осторожно выглянула из-за ящиков.

В пропитанном пылью и запахом мочи помещении склада висела тишина. За ней не гнались. Когда она вышла на задний двор, начинало светать. Было холодно, воздух был влажен, и под платьем она тут же покрылась гусиной кожей. Олла сделала несколько шагов и онемела. Над кучей мусора в углу двора белели в молочных сумерках прелестные цветки. Она подошла поближе и наклонилась. В нос ей ударило зловоние лежалых отходов, но она не замечала этого, а только смотрела на цветы, пытаясь понять, откуда им было взяться здесь, таким чистым и нежным. Наклонившись еще ниже, она хотела погладить белый лепесток и вдруг отпрянула в таком же паническом ужасе, как тот, который охватил ее на проходной несколько часов назад. Светло-зеленый стебель поднимался из серого шишковатого клубня. На пустыре за консервным заводом проросла картошка.

В цех Олла не пошла, решив сказаться больной. Ее заливала краска при одной мысли о необходимости встретиться с охранниками на проходной. Она вернулась в свою конуру, легла на кровать и тихонько заговорила сама с собой, обращаясь к себе по имени, жалея и успокаивая. Она заставила себя думать и пришла к выводу, что ее состояние вполне понятно и ничуть не постыдно, — на нее ведь покушались, никто не смог бы сохранить мужество и спокойствие в таких обстоятельствах, она, Олла, и так большой молодец, она не поддалась панике, продолжает работать; с другой стороны, не надо дразнить гусей, в этом городе ее все-таки многие знают, ее можно вычислить. Лучше уехать. Поезда ходили плохо, но Олла была знакома с начальником станции, тот был когда-то однокурсником Робби, и один из немногих успел даже побывать в их домике на берегу. Билеты он тебе достанет, тихонько говорила себе Олла, получи на заводе расчет, этих денег хватит на билет и еще останется на первые пару дней. Сейчас война, говорила себе Олла, рабочие руки нужны везде, заводы, госпитали, ты везде устроишься, ты ведь не гнушаешься черной работы. У тебя есть опыт, ты была медсестрой. Тут ей в голову пришла блестящая мысль — боже, как она не подумала об этом раньше, надо пойти в военкомат и попроситься медсестрой на фронт! Все время двигаться с войсками с места на место, никому ее не найти, и вдобавок она будет приносить реальную пользу. Она вскочила и засобиралась. Уложив два платья, старый медсестринский халат (пригодится теперь, недаром сохранила!) и мелочи, она пошла с чемоданчиком в цех, найти мастера и взять расчет. Робби надо будет написать об этом решении, если он в прежнем состоянии, он будет рад и горд, а если состояние уже переменилось, — что ж, он тогда все равно не будет ей писать. Робби в последнее время занимал ее меньше, слишком много сил уходило на обеспечение собственной безопасности, она корила себя за это, и мысль о том, чтобы, как и он, пойти на фронт, показалась ей в этом свете еще лучше.

Уже идя по цеху, она стала ловить на себе странные взгляды. Мысленно выругав себя за допущенную утром панику, она шла к комнате мастера, улыбаясь и кивая всем. На кивки, однако, ей никто не отвечал, и вдруг дорогу Олле преградил невысокий солдат с заплывшим глазом. За его спиной мельтешил одноногий сторож цеха, вечно пахнущий сивухой старик с алюминиевым костылем, мерзко стучащим в пол. Сейчас, завидев Оллу, он взвизгнул и стал тыкать в нее пальцем из-за плеча солдата. Солдат посмотрел на нее и спросил, она ли госпожа Олла Жене. С сердцем, провалившимся в живот, Олла подтвердила — да, это она. «Следуйте за мной, — сказал солдат, — Вы арестованы».

В следующую секунду Олла шла вдоль линии конвейера к выходу из зала, за ней, наведя автомат ей в спину, шел солдат, а сторож, отставая, кричал что-то им вслед. На улице их ждала черная машина военного министерства, солдат перехватил ружье правой рукой, а левой нажал Олле на макушку, сажая ее в машину. Внутри на заднем сидении ждал другой солдат, оружие лежало у него на коленях. Первый сел слева от Оллы, и машина тронулась.

Олла в панике пыталась выяснить у солдат, куда и зачем ее везут, постыдно заплакала и говорила, что она ни в чем не виновата. Солдаты молчали, как истуканы, тот, у которого заплыл глаз, осторожно касался кончиками пальцев распухшего нижнего века и морщился, всем видом показывая Олле, что разговаривать с ней не собирается. У светофора машина остановилась, и внезапно Олла сквозь пелену слез увидела на фонарном столбе приклеенный лист бумаги с собственной год назад сделанной для «Экватора» фотографией и подписью «Разыскивается государственная преступница». Ей показалось, что сейчас она проснется. Машина опять тронулась.

Через несколько минут они остановились у штаба комендатуры. Оллу вывели из машины, держа под обе руки, провели по коридорам и впустили в жарко натопленный кабинет, с ковром на полу и невысоким человеком в офицерской форме за полированным столом; стол, казалось, был человеку велик, как бывает велика одежда.

Солдаты вышли, офицер запер дверь изнутри, прошелся к окну, посмотрел на небо, повернулся, вышел из за стола и упал перед Оллой на колени. «Все позади, моя принцесса, — сказал он, — Вам осталось потерпеть еще несколько минут, и Весь этот ужас будет позади. Я не бросил Вас». И, поняв все, Олла закричала птицей, согнув колени и сдавливая ладонями щеки, и рванулась к окну, но он cхватил ее за запястье, резко рванул к себе и зашептал в ухо, обдавая несвежим дыханием: «Не бойтесь, о, не бойтесь, как Вы могли подумать, я не допущу Вашего позора. Когда все будет кончено, я передам себя в руки военного трибунала. Я скажу им, что ревновал Вас, что вы были моей любовницей, да, и что я сделал это все из ревности, понимаете? Вас будут помнить, как женщину, убитую из-за любви! Не как государственную преступницу! О, не бойтесь, не бойтесь, я не дам замарать Ваше имя!» «Сумасшедший! — закричала Олла, — псих! Псих! Отпусти меня!» «Спасибо, моя принцесса, спасибо, что Вы поняли меня», зашептал он, оглядываясь на дверь, — «теперь они поверят, точно поверят». Он быстро поймал ее вторую руку и связал кисти веревкой, широким пластырем залепил ей рот. «Все для правдоподобия, моя принцесса, — жарко прошептал он, мы обязаны спасти Ваше имя». Увидев безумный, полный ужаса взгляд Оллы, он мягко провел рукой по ее щеке и ласково сказал: «Милая Олла, Вы полюбили меня, как и я Вас, спасибо Вам. Я вижу, Вы испуганы, Вы боитесь той судьбы, которую я избрал для себя. Но поверьте, я счастлив сейчас, поверьте, что Ваше счастье мне дороже своего. Вы будете ангелом на небе, будьте моим ангелом-хранителем, Олла, просите бога за меня». Он постоял, ласково глядя на нее, еще пару секунд, потом отпер дверь и выглянул в коридор. Два ее конвоира дежурили у двери и сейчас поднялись на ноги. «Расстрелять», — сухо сказал офицер. Солдаты не выразили никакого удивления, косой зашел Олле за спину и направил на нее дуло. «Пошевеливайся,» — сказал он, и легонько ткнул Оллу автоматом. Второй пропустил ее вперед в коридоре и тоже пошел следом ленивой походкой, выставив оружие вперед.