Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте

Глава 1

Юный маркиз Альмейда[5] умер. Это известно всем. Два трона остались без наследника. Ангрия и Веллингтония[6] ждут, кого нынешний государь объявит своим преемником.

Неумолимая смерть! Все те, кого царственный Заморна поставил сторожить своего первенца, зеницу своего ока, надежду двух королевств, не остановили безжалостного лезвия, что без разбора косит старых, молодых и едва вступивших в земное бытие.

Не помогли усилия светил медицинской науки, раболепное внимание сотен слуг, материнские заботы Мины Лори[7], некогда спасшей отца, но не сумевшей выходить сына, храмовая тишина уединенной сельской усадьбы, целительный воздух древних лесов и благоуханных лощин, средь которых она стоит. Не помогло и отчаянное желание, до последней минуты наполнявшее душу Заморны: желание, чтобы тот, кого он любил с безграничной, не подвластной словам силой как последнюю память об умершей, жил и сохранял в себе ее образ. Он угас рано, не успев узнать, что такое мир, над просторами которого так светло занималась его заря.

Герцог отослал Юлия в деревню, дабы отцовская тревога, растравляемая хрупким видом этого нежного ростка, не приносила дитяти больше вреда, чем пользы. Знаю, с тех пор как могильная земля сомкнулась над Марианной, герцога преследовал страх, что семя материнской болезни передалось сыну. Он не мог смотреть на алые щечки и блестящие глаза младенца, на белую кожу, сквозь которую просвечивали тонкие голубые жилки. Я часто слышал, как он со стоном проклинал красоту, вызывающую у него нестерпимо-горькие воспоминания, как, подержав на руках миниатюрную копию себя, на краткий миг вспыхивал счастьем и тут же со вздохом, от которого разрывалось сердце, укладывал младенца обратно в колыбель. «Чего бы я не отдал, – шептал он в такие минуты, – чтобы в моем сыне было меньше хрупкой миловидности. О, теперь я ненавижу, всей душой ненавижу всякую красоту, что слишком эфемерна для человека, всякую тень румянца на щеках, всякую лучистость глаз, в которой слишком много небесного, слишком мало земного. Даже голос, пронзающий сердце внезапным трепетом, меня уже не успокаивает, а мучит».

Когда из Грассмира пришло известие, что ядовитый анчар недуга пустил свои неистребимые ростки, герцог воскликнул (я был тогда в комнате, разумеется, невидимо для него):

– Я знал, что так будет! Я почти рад, что неопределенность позади. Больше незачем обольщаться надеждой – будущее открыто и ясно. Он протянет несколько месяцев, может быть, меньше. Да, Флоренс умирала всего восемь недель. Хотел бы я, чтобы все было уже позади – болезнь, смерть, похороны! Тогда я буду если не счастлив, то хотя бы спокоен, а до тех пор…

Он бросился на стул, стоящий у стола, схватил лист бумаги и молниеносно начертал следующие строки:

«Бесценная моя Мина!

Твой труд почти завершен. Трудно уберечь то, что рок предназначил гибели. Я знаю, как много ты сделала; прими благодарность из моих собственных уст и побудь с ним еще несколько дней и ночей. С его последним вздохом закончатся и твои усилия. Не пиши мне ничего, ни слова, ни слога, пока не сочтешь, что конец близок, что сил в нем примерно на неделю – это будет, милая, когда дыхание начнет хрипеть в горле, инфернальный румянец сойдет со щек, а плоть (то немногое, что останется) сделается совершенно прозрачной, без кровинки, и через нее будут просвечивать кости. Когда эта стадия наступит, можешь мне написать. Я постараюсь вычеркнуть срок ожидания из жизни.

Прощай, моя нежная лесная роза! Боюсь, до нашей встречи твоя красота поблекнет от бессонных ночей над умирающим. Не страшись этого: мое сердце и любовь навеки принадлежат тебе, и я знаю, что Мине Лори безразлично одобрение или неодобрение всего остального мира. Верный до смерти (твоей или моей, милая; я не говорю о промежуточных, они что-то идут слишком часто), остаюсь

Вот таким был его ответ на робкое послание бедной Мины. Чудное письмо, по крайней мере на мой взгляд. Герцог запечатал эпистолу, потребовал карету и уехал из Витрополя в Ангрию.

Трудно описать неутомимую энергию, которой было отмечено его поведение в следующие пять или шесть недель. Он всегда деятелен, всегда с жаром отдается тому, что намерен совершить. Сколько я его знаю, он всегда вкладывал в исполнение задуманного душу и сердце, а сейчас, казалось, был готов вложить и самое жизнь.

Даже Уорнер[8] едва за ним поспевал. Заморна с головой бросался в самую гущу дел, неустанно выискивал себе трудные занятия, но едва ли выглядел удовлетворенным, когда их находил. Дни напролет он расхаживал по немощеным улицам Адрианополя, руководя строительством, то давая указания при возведении арки, то поднимая лебедкой тяжелый мраморный блок, то стоя посреди грязи и шума будущих площадей, покуда землекопы рыли в неподатливой почве фундаменты под новые дома.

Стройного, высокого юношу в черном платье и шапочке, обрамленной густыми кудрями, видели повсюду: он ступал властно, направляя все вокруг, словно дух – повелитель бури. Иногда его фигура возникала высоко на фоне неба, на тонкой жердочке лесов, там, где, подобно сотам, росли арки будущего дворца, а мощные балки перекинулись над бездной, от которой закружилась бы голова у юнги. Здесь монарх расхаживал бесстрашно, как орел в своем гнезде на вершине горного пика. Глаза смуглых, суровых подданных часто обращались на него с восхищением, когда он, точно молодой олень, прыгал с одного узкого карниза на другой или шел по дрожащей балке прямо и гордо, словно по паркету Уэллсли-Хауса. Иногда взгляд выхватывал его, высящегося над толпой подчиненных у котлована, в который по его указаниям закладывали заряд, чтобы взорвать скальное основание. Закончив инфернальные приготовления, он своим глубоким, завораживающим голосом командовал всем разойтись, сам отступал последним, а когда оглушительный громовый раскат вырывался из каменной могилы, сотрясая окрестные холмы, ближние и дальние, первый разражался ликующим «ура!», которое, подхваченное остальными, звучало все громче и громче по мере того, как гасли отзвуки взрыва.

Но к вечеру, когда все заканчивалось, когда зодчие, каменщики и плотники, собрав линейки, циркули и отвесы, уходили, тогда задержавшийся наблюдатель мог различить величавую фигуру, одиноко сидящую на ступенях будущего здания. Все вокруг было пустынно и безмолвно. Недвижно, как Фадмор в пустыне[9], безгласно, как Тир на забытом море[10]. Не слышен стук топора, молотка, зубила. Дневной грохот забыт, стихли крики рабочих и отзвуки их шагов, легкий ветерок навевает сумеречное забытье, тихие стоны былого вползают в город с небес вверху и с земли внизу, от замерших до утра окрестностей.