Карта императрицы - Дмитрий Вересов

— Но если мы вернемся раньше времени, мама огорчится, что мы не выстояли службу… Вон, вон он! — неожиданно воскликнула Мура и радостно затеребила доктора за рукав пальто. — Видите, справа, у входа, на ступенях… Он нас ждет… Слава Богу, не потерялся…

— А мне кажется, что он вовсе не ждет нас, — охладил ее пыл доктор, — а нашел себе другую компанию.

— Как бы то ни было, — голос Брунгильды стал строгим, — я чувствую некоторую ответственность за этого человека. Он приехал в Петербург вроде бы по моему приглашению, и я обязана ему: во время моей поездки в Берлин и Рим мистер Стрейсноу оказал мне немало услуг.

Все трое замолчали и с трудом стали продвигаться сквозь толпу по направлению к мистеру Стрейсноу.

В добротном пальто, застегнутом на все пуговицы, с зонтом и шляпой в руках, долговязый англичанин, возвышаясь над окружающими, стоял, как монумент на ступенях храма. Левой рукой он придерживал висящий на груди кожаный чехольчик с фотоаппаратом. Голову он держал прямо и гордо, правая нога была чуть выставлена вперед, вся его поза демонстрировала решительность. Однако выразительное лицо этого тридцатипятилетнего человека искажалось растерянностью, взор круглых темных глаз под черными полукружьями бровей был устремлен на двух энергично жестикулирующих перед ним мужчин. Сохранить между собой и посторонними людьми должную дистанцию чопорному британцу явно не удавалось.

Один из наскакивавших на англичанина был лет сорока, малого росточка, кругленький, в распахнутом пальтеце, из-под которого выбивался клетчатый шарф. Другой, помоложе, — напротив: крупен, широк в плечах и бедрах, фигуру его плотно облегала задрипанная серая шинелишка, наглухо застегнутая. Над поднятым воротником — широкое костистое лицо, украшенное вислыми черными усами. Надо лбом незнакомца дыбом стояла жесткая черная шевелюра.

— Я же говорил вам, господин Закряжный, — это воистину чудо, — как будто он воистину воскрес. И — представляете мое состояние, потрясение моей души — я увидел его в тот момент, когда разнеслась над всем Божьим миром весть о Воскресении! — Круглый человечек с рыжеватой пышной щеточкой над верхней губой увивался, как собачонка, вокруг неподвижного англичанина. — Простите, братец, — толстячок задрал голову к надменному лицу с надувшимися от напряжения щеками, с плотно сжатым маленьким ртом, — простите душу христианскую, в такую минуту восторг мой простителен, похристосоваться с вами счел бы за великую честь, хоть и незнакомы мы. Но дело это поправимое, позвольте представиться, Модест Макарович Багулин.

— Молчи, Модест, не мельтеши, — прервал его усач в серой шинели, — а что натуру такую мне углядел — спасибо, хвалю, за это обещаю тебя увековечить. Но потом, после юбилея.

Он, не глядя, схватил Модеста за лацкан пальто, притянул его к себе и трижды смачно облобызал куда попало, не сводя глаз с англичанина. Отпихнув свою жертву в сторону, отчего Багулин едва не рухнул на ступени, Закряжный неожиданно поклонился в пояс Чарльзу Стрейсноу, резко выпрямился и смело взял англичанина за плечи.

— I don't understand you, — отпрянул тот, его маленький пунцовый рот под странными, кошачьими, словно прилипшими над верхней губой усами скривился. — What's the matter?[1]

— По-голландски чешет, ишь ты, — одобрительно хмыкнул, глянув на смешавшегося Багулина, усач. — И чего он топорщится? Ну да, мы люди простые, расейские, православные. А отказать в братском христианском поцелуе сегодня и собака не может…

Он резко дернул к себе оторопевшего мистера Стрейсноу и одарил его тремя звучными поцелуями.

— Неужели живой? Неужели настоящий? — забегал вновь вокруг англичанина Модест Багулин. — Хоть я особа и незначительная, а нельзя ли и мне похристосоваться с этим чудом?

— Христос Воскресе! — требовательно произнес Закряжный, тряхнув буйной шевелюрой. — Не отвечает… Как бы объяснить ему, что он должен отправиться ко мне? Непременно, сию же минуту. Если он не согласится, то я последую за ним, буду ходить по пятам, пока он не сообразит, чего от него хотят. Эх, жаль, голландского не знаю… Ты же, Модестушка, не выпускай его из виду, нам терять его нельзя…

Закряжный быстро повернулся и оказался лицом к лицу с двумя молоденькими девушками, сопровождаемыми серьезным господином лет тридцати.

— Милые барышни, Христос Воскресе, не откажите в любезности, не знаете ли голландского?

— Help me! Doctor Corovkin! — раздался из-за спины усача высокий голос англичанина. — Come here. Miss, I am very glad to see you![2]

— В чем дело? — сурово спросил доктор Коровкин, обходя заступившего ему путь Закряжного, и, направляясь к зарубежному гостю, перешел на английский язык. — Мы потеряли вас, дорогой мистер Стрейсноу. Надеюсь, все обошлось. Кто эти люди?

— I don't know.[3] — К англичанину вернулось поколебленное было спокойствие, щеки его пришли в нормальное состояние.

— Мистер Стрейсноу, — мелодично проворковала на хорошем английском Брунгильда, одаривая всех легкой улыбкой, обращенной к каждому и ни к кому конкретно, — теперь мы не сможем войти в храм, и вам не удастся досмотреть до конца пасхальную службу. А вы так мечтали об этом!

— Позвольте, позвольте, — рядом с англичанином вновь возникла массивная фигура в серой шинели, — простите, если мы вас напугали. Но, мадемуазель, вы так прекрасны, что вы меня поймете. Христос Воскресе!

Брунгильда сделала шаг назад — несмотря на угрызения совести, ей вовсе не хотелось христосоваться с неизвестным господином в серой шинели. Клим Кириллович взял ее под руку и встал между ней и настойчивым незнакомцем.

— У вас ничто не пропало? — участливо спросила Мура англичанина и, засмеявшись, повторила свой вопрос по-английски.

— Как вы, милая барышня, можете в такую минуту, в такой час, в такую ночь задавать такие вопросы? — обиженно воскликнул, не дав англичанину ответить, Модест Багулин. — Мы не воры, не карманники. Мы серьезные люди. Таланты в своем роде. И ваш мистер Стрейсноу нас потряс. Правда, Роман?

— Позвольте объясниться, — голос господина Закряжного стал любезным и вкрадчивым, — нынче внешность только для прикрытия внутренности существует. Вы на мою шинель не смотрите! Это я в образе! Имею честь представиться — лучший художник двадцатого века — Роман Закряжный! Лучший портретист России! Вы не видели моих работ? — Выдающийся художник современности уставился на новых знакомцев в ожидании восторгов, но, не обнаружив на их лицах ничего, кроме некоторого любопытства, стремительно выдохнул: — О, жаль! Они выставлены в галереях Москвы и Рима, но в основном украшают частные коллекции! И члены императорской фамилии не гнушаются почтить меня своими заказами.

— Доктор Коровкин, Клим Кириллович, держу частную практику, — уже более миролюбиво ответил спутник профессорских дочерей, которому доводилось слышать имя эксцентричного художника от своих весьма уважаемых пациентов. — Вместе со мной Брунгильда Николаевна Муромцева, пианистка, и ее сестра Мария Николаевна, бестужевская курсистка.

— О, весьма польщен, — склонился Закряжный, — позвольте вашу ручку.

Он приложился своими смешными усами к перчаткам Брунгильды и Муры.

— Разрешите и мне представиться. — Перед доктором и барышнями возник, как будто из-под земли, вытянув руки по швам, малорослый толстячок. — Багулин, Модест Макарович, агент российского страхового товарищества «Саламандра». Поклонник всего возвышенного.

Мура приветливо улыбнулась толстяку, смешно шаркнувшему коротенькой ножкой в галоше, и перевела взгляд на Закряжного.

— Чего же вы желаете, господа, от мистера Стрейсноу?

Услышав свое имя, англичанин, вопросительно поглядел на Брунгильду. Она, порозовев, ободряюще кивнула своему английскому другу.

— Пустяки, ничего особенного, — оскалился Закряжный, и Мура вздрогнула от его жесткого черного взгляда, подчеркивающего ненатуральность широкой улыбки. — Мы пытались объяснить господину Стрейсноу, что хотим пригласить его в гости ко мне в мастерскую, но не смогли.

— Зачем же он нужен вам в мастерской? — удивился доктор Коровкин.

— Вы все поймете, дорогие господа, если будете так добры, что не откажете мне в маленькой просьбе — и в эту святую ночь, в пасхальную ночь, ночь всеобщей любви и прощения, соблаговолите вместе с господином Стрейсноу посетить мою скромную мансарду… Вы все поймете, вы не пожалеете! К тому же у меня уже и стол накрыт — разговляться пора… Не откажите страдальцу — по-христиански, по-православному, сжальтесь.

Казалось, Закряжный готов был упасть на колени перед доктором Коровкиным и его спутницами.

— А в чем состоит ваше страдание, господин страдалец? — лукаво спросила Мура, едва сдерживая смех, — очень забавно перевоплощался человек в задрипанной шинели.