Пространство Эвклида - Кузьма Сергеевич Петров-Водкин

«Когда белые ночи зальют молоком растреллиевские ажуры, колоннаду Воронихина, прозрачный из края в край Летний сад, а в небе зажгутся неизвестно откуда освещенные иглы Адмиралтейства и Крепости, когда из зеркальных подъездов в путанице кружев выпорхнут на тротуар и нырнут в кареты пушкинские видения, — тогда не отбрыкнуться от всего этого юноше. Иди тогда, юноша, на Сенатскую площадь и начинай все снова» («Пространство Эвклида»).

«Все снова» — это значит заново понять и выразить загадочный смысл этого уникального культурного феномена, Санкт-Петербурга, города-границы, города-медиатора, места, где русская речь сливается с речью европейских народов, где празднуют новую встречу Восток и Запад. «Снова» это в частности и в особенности «петербургский текст русской литературы» (если воспользоваться известным термином В. Н. Топорова)[9].

В этом смысле поэтика Петрова-Водкина находит ближайшие аналогии у Андрея Белого, с которым художник поддерживал тесные отношения и ценил выше всех современных русских писателей. В проникнутом духом полифонизма творчестве Белого проблема «Восток — Запад» была, без сомнения, ключевой. Выразительную характеристику центрального произведения Белого дал Д. С. Лихачев: «Петербург в „Петербурге“ Белого — не между Востоком и Западом, а Восток и Запад одновременно, то есть весь мир»[10]. «Затрудненность» формы, столь свойственная художественному языку Петрова-Водкина (как изобразительному, так и словесному), находится в тесной связи с «косноязычием», которое Белый определил как «свою тему» и которое Лихачев, по справедливости, назвал «косноязычием пророка»[11].

Если же говорить о младших современниках, то близкую параллель творчеству Петрова-Водкина мы находим у Андрея Платонова (что опять-таки ускользает от внимания исследователей). Платонову столь же присуще сопряжение противоположных мировоззренческих традиций: восточной, с ее космологизмом, доходящим до растворения социального в природном, и западной, с ее рационализмом, противопоставленным природе. В ряде произведений Платонова «лобовое столкновение» Востока и Запада становится важной сюжетной линией; в этом отношении особенно примечательна повесть «Епифанские шлюзы» (1927). Из многих черт, роднящих поэтику Платонова и Петрова-Водкина, стоит специально отметить парадоксальные смещения языкового строя и редкостную пристальность в восприятии и отображении предметно-пространственных отношений. Но даже установив близость творческих принципов, нельзя не удивляться сходству конкретных образов. «У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно — с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся. <…> Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина…» Платоновский «Сокровенный человек», откуда взята эта картина смерти комиссара[12], датирован тем же 1928 годом, что и знаменитая «Смерть комиссара» Петрова-Водкина.

Разумеется, нам не все равно, в какой форме Петров-Водкин высказывал свои художественные и философские интуиции, — изобразительно или словесно, причем важным представляется и жанр высказывания, будь то устная речь, письменный текст, повесть, статья или известные изобразительные жанры. Однако идея единства макро- и микрокосмических процессов, включая жизнь самого художника, проникает его тексты насквозь, является их общим знаменателем. Иначе и не могло быть у человека, который постоянно задавался вопросом: «В схеме мирового, космического движения какое же движение будет моим?»[13]

Замечательная проза Петрова-Водкина сомасштабна такому вопросу.

Сергей Даниэль

Глава первая

Вылет из гнезда

К выпускным экзаменам мы, школьники, незаметно для самих себя, возмужали. У каждого набухли и успокоились грудные железы. Лица стали озабоченнее. Огрубели наши голоса и смелее заговорили о девушках.

Начинали курить, правда, еще потихоньку от родителей. Пересилив тошноту и отвращение от табачного дыма, вырабатывали мы жесты затяжек, держания папиросы между пальцами, в углу рта, с цежением слов, выпускаемых одновременно с дымом.

Беседы сделались разумнее. Мы перешли к вопросам, о которых год тому назад и не думали. Насущным вопросом было — преимущества и осмысленность той или иной профессии: каждый намечал свой путь или кому его намечали родители, но немногие из нас решили бесповоротно переплеснуться за Хлыновск, и немногие сознавали всю скудность нашего учебного багажа, да и потребность в его пополнении была не у многих.

Сидим мы во дворе школы, — Петр Антонович нездоров, — мы знаем виновника нездоровья — буфет на «Суворове», сидим и обсуждаем наши предположения.

— Буду в Москве улицы подметать, а в Хлыновске не останусь! — заявляет Позднухов — наш поэт, романтик. Он сирота; дядя, у которого Позднухов сиротствовал, тоже бобыль, из прутьев мебель налаживал; так дядя решил, что раз довел он племянника до «высокой науки», так теперь кормежку ему делай.

— Пешком уйду, — продолжает Позднухов, — у меня и багаж готов: книга Пушкина, сорок копеек и сухарей насушил за зиму…

И мы знали, видно было по человеку, что он сдержит то, о чем говорит.

Петя Сибиряков — невеселый, у него тоже взрывчатое внутри, но он слишком мягок: его направляют в Саратов в торговое предприятие. Кузнецов, сын почтальона, в телеграфных чиновниках продолжит он профессию отца. Кира Тутин должен овладеть «высотами механики» — это его решение. Самый спокойный из всех за судьбу свою — это Вася Серов, он по прямой линии пройдет жизнь[14], его разум четок и цепок, кто не посторонится на его пути, сам свалится; логикой голых истин Вася победит все свои немощи, и любовь, и жалость, и межпланетные загадки, закроет клапаны рассудка на прошлое и будущее, чтобы выровнять настоящее в длину и в ширину.

Трое учеников предполагали держать в железнодорожное училище.

— А ты? — обращаются ко мне. А я и не знаю, или, наоборот, слишком хорошо знаю мою склонность, но нет у меня определенной формы действия, я чую окольные пути, которые мне предстоят, я не знаю даже, есть ли для меня подходящая школа, да и как назвать то, чем я хотел бы заняться, — ведь я был пионером в Хлыновске, открывшим новое занятие.

Наш круг мозолистый, изложи ему занятие ясное. Черноты работы он не испугается, над ней не посмеется, только чтоб не было в работе передаточности дальней и чтоб полезность ее была обоснована. А как мне было обосновать занятие художника?

— Я также поеду в железнодорожное! — высказываю я товарищам только что созревшее во мне решение, — надо было с чего-то начинать жизнь и не прерывать учения.

Из выпускников у нас было два коновода — Серов и Тутин.

Всю школу прошел Серов на пятерках. Он не обладал фантазией игры и шалостей. Весь учебный материал он знал от сих и до сих. Прибегающим к