Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.6, 1985 г. - Душан Калич

— Что случилось? Почему ты стрелял?!

Ему не пришлось ждать ответа. На лице Зорана было написано все. За те несколько минут, пока эти двое объяснялись, в самом деле произошло что-то страшное. Широко открытыми глазами, крепко стиснув челюсти, словно сдерживая мучительную боль, скопившуюся в перенапряженной груди, Зоран глядел мимо него на другой конец стола. Ненад обернулся и, увидев то, что привело Зорана в ужас, побледнел еще больше и сухо процедил сквозь зубы:

— Как?! Как это случилось?!

У всех лица были такие же, как у них с Зораном. Они стояли тесной группой и молча смотрели на мертвого Брухнера, перегнувшегося через стол туда, где лежала ампула с ядом. Он был изрешечен пулями и окровавлен, но по его посиневшему лицу и пене на губах было ясно, что умер он от яда еще до того, как его настигли пули. Да и широко открытые глаза говорили об этом. В их помутненном блеске словно запечатлелся миг, когда он, воспользовавшись случаем, упал на стол и разгрыз ампулу, — миг освобождения от страха перед их судом.

Мигель первым нарушил гробовую тишину. Отодвигая тяжелый дубовый стул, он проволок его по камням, отчего ножки стула неприятно заскрежетали, чуть постоял, опершись о него; затем сел и закурил сигарету. Выпустив одновременно через нос в рот целое облако дыма после глубокой затяжки, глухо сказал:

— Я знаю это местечко, Сант-Георг... — и обвел взглядом одного за другим товарищей, стоявших возле стола с отрешенными лицами и все еще с сомнением смотревших на мертвого Брухнера, словно не веря своим глазам, что его больше нет, что он ушел от них так просто. Глядя в остекленевшие глаза Брухнера, Мигель заговорил снова, будто сам с собой, произнося слова полушепотом и отрывисто: — Это недалеко отсюда... он верно сказал, каких-нибудь пятьдесят километров...

Все посмотрели на него, кроме Зорана, который не шелохнулся. Не выпуская из рук автомата, он заговорил, как и Мигель, волосом, приглушенным отчаянием:

— У меня бы ты не убежал... Так легко ты бы у меня не вывернулся... — процедил он в ярости на своем родном языке и словно в ознобе передернулся. — Мать твою!.. — выругался в полный голос и опять направил автомат на Брухнера.

Теперь все смотрели на Зорана и ждали, когда он до конца выплеснет свою ярость. А он больше ничего не сказал, даже не нажал на спусковой крючок. Лишь еще раз лихорадочно дернулся и, опустив голову, отвернулся.

Ненад хотел было что-то сказать, однако Мигель его опередил:

— До Сант-Георга нам добираться не более часа, — сказал он тоном, из которого можно было заключить, что он намеренно не спросил их мнения. И пока не спеша оглядывал одного за другим, лицо его хранило выражение уверенности, что он сказал им все необходимое и должен от каждого получить ответ на вопрос, который напрашивался сам собой. Удовлетворившись тем, что видел или угадывал в их глазах, он повернулся к Зорану, понуро стоявшему ко всем спиной. Хотел было его позвать, однако передумал и какое-то время смотрел ему в затылок. Потом улыбнулся и окликнул по-испански: — Омбре![2]

Зоран медленно обернулся, словно ожидал вопроса, как будто до этого вообще ничего не слышал. С откровенным укором мельком посмотрел на Ненада и Сашу и, обращаясь к Мигелю, решительно сказал по-испански:

— Си, омбре, до Сант-Георга мы быстро доберемся!

Жильбер, Фрэнк и Анджело переглянулись. Мигель, Ненад и

Саша, которые не один год таскали с ним камни в общей колонне и спали рядом в бараке, наслушались его рассказов и знали, что он спит и видит — убежать из этих проклятых гор и вернуться в родные долины Топлицы, поняли его прежде, чем он высказался. Было ясно: из-за Брухнера он зол и на них и на себя, и еще за то, что между собой они говорят по-немецки, на языке, которого он не признавал. Этот язык — объяснял он им как-то — вызывает у него те же чувства, как все, что имеет отношение к Германии, породившей эсэсовские чудовища с железными головами. «Они не говорят, а лают. Этот их язык и мне вбили в голову... Понятно, с ними нужно на немецком, ничего иного не остается... Но зачем же с другими?! Зачем, например, с испанцами говорить по-немецки?! Вот я потихоньку учу испанский, многие кумекают по-русски и по-польски, кое-кто и сербский выучил... Вы посмотрите на голландцев из стройкоманды... Сколько их знаю, костерят бога, и мать его, и всех святых на самом что ни на есть сербском. Понятное дело, иногда такое завернут... И я тоже, само собой, черт знает что ляпну на чужом языке, но мне это в швабском пекле кажется куда правильнее. Важно, что мы понимаем друг друга... Понимаем, братцы, хватает нам и тех немногих слов... А совсем недавно так я кое-кому чуть было не плюнул в морду... Сцепились серб и поляк и давай один другого поливать по-немецки... Только подумайте: серб и поляк — по-немецки!..»

Мигель смотрел на Зорана, чувствуя себя виноватым за то, что усомнился в нем. Он не собирался говорить об этом, потому что понимал, как страшно обидит друга. И вместе с тем знал: он должен что-то ему сказать, хотя бы то, что, мол, глупо стоять вот так столбом над мертвым Брухнером, когда пора отправляться туда, куда надумали. Он хотел сказать это по-сербски, но, не вспомнив нужных слов, только усмехнулся уголком губ.

Зоран ответил на его улыбку. Сделал он это по-своему, как всегда, когда после вспышек злости приходил в доброе расположение духа. Он поднял брови и улыбнулся, чуть заметно покачивая головой, словно признавая за собой часть вины. Затем решительно сказал:

— Си, омбре... Пора трогаться...

Мигель кивнул и снова усмехнулся, но ровно настолько, чтобы подтвердить, что они его поняли, и вдруг резко повернулся, как бы почувствовав присутствие кого-то постороннего. Зоран проследил за его взглядом и, неприятно удивленный, почти крикнул:

— Опять эти фотографы...

Все повернулись в ту сторону, откуда отчетливо слышался стрекот кинокамер, и увидели двух американских военных корреспондентов. Один снимал с джипа широкий план, пытаясь поймать объективом часть разрушенной ограды с разбитыми лагерными воротами. Второй стоял почти против него, на парапете, несколько ближе к ним, и было очевидно, что его интересуют их лица и необычная поза мертвого эсэсовца. И хотя американец не мог не заметить, как один из семерых торопливо удаляется, а остальные отворачиваются и прячут лица, он, не переставая снимать, крикнул шоферу джипа:

— Эй, Джо, отсыпь этим парням сигарет и шоколада!

Шустрый рыжеватый парень в веснушках, сидевший за рулем, молча снял каску, наполнил ее пачками сигарет и плитками шоколада и не спеша вылез из кабины.

— Поторопись, Джо, было бы здорово, чтобы и ты оказался в кадре, — сказал ему корреспондент с джипа. И, выбирая новый ракурс для съемки, добавил: — Если удастся найти общий язык с ними, спроси, что это за тип, которого они уделали...

Перешагнув через парапет, шофер недовольно пробормотал что-то себе под нос и направился к столу.

— Отлично, Джо! — крикнул другой, с джипа. — Шаг влево, и ты будешь в кадре вместе с ними и с фрицем!

Не выполнив пожелания, шофер подошел к столу. Улыбнувшись с нескрываемым сочувствием, высыпал сигареты и шоколад на стол. Бывшие узники молча встретили его появление, а он почувствовал еще большую неловкость, увидев по их лицам, что нацеленные на них кинокамеры отнюдь их не радуют. Надев каску, Джо быстро повернулся и, опустив голову, пошел обратно.

Корреспондент с джипа остановил камеру:

— Что говорят эти парни?

Шофер даже не повернул головы. Молчком плюхнулся на сиденье и, заметно нервничая, закурил.

— Что это с Джо? — спросил второй корреспондент, меняя кассету.

— Раскис, словно впервые увидел убитого фрица! — пробормотал корреспондент с джипа и с улыбкой наклонился к шоферу, пытаясь его развеселить, но тот сердито отрезал:

— Оставьте вы этих людей в покое! Неужели не видите, что им не до ваших съемок?! — Помолчав, грубо добавил: — Кончите вы, черт побери, когда-нибудь свои дела на этом кладбище?

Корреспондент удивленно посмотрел на него, однако сказал примирительно:

— Иди погуляй, Джо... Сегодня мы долго пробудем здесь... Наши через час приведут сюда немцев, чтобы закопали эту кучу несчастных. Мы будем снимать всю эту процедуру, и дело затянется...

Камеры застрекотали снова. Ненад собрал со стола сигареты и шоколад, сложил их в сумку с запасными обоймами для автомата и сказал собравшимся у стола товарищам:

— Фрэнк ждет у грузовика...

— Пошли... — нетерпеливо бросил Саша, перекинул сумку с амуницией через плечо и двинулся первый.

Зоран задержал Ненада.

— Что делать с моим беднягой? — спросил он голосом, в котором были одновременно и недоумение и печаль.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?! — удивился Ненад. — Ты же еще вчера отнес ящик в грузовик. Предадим останки Милана земле, как ты хотел.

— Нет, не могу я его кости оставить где попало, Ненад. Может быть, лучше на время закопать ящик где-нибудь здесь и, если все получится как надо, вернуться за ним?.. Я так думал: если со мной что случится, пусть он останется здесь, со своими... — Заметив, что эти мысли вслух произвели неприятное впечатление на Ненада, не дожидаясь, пока тот ответит, Зоран поспешно добавил: — Не подумай, что я предчувствую что-то плохое, я так, просто подумал, как лучше все уладить, чтобы его кости не были разбросаны по этой проклятой земле... Ладно, пусть будет, как я сказал. Мне бы хотелось, чтобы Милан был рядом, когда поймаем эту скотину... — Он посмотрел в глаза Ненаду, но, угадав, что тот ему ничего не скажет, кивнул и пошел.